— Ешь, дурак… И благодари бога!
— За что?
— За то, что жив. Война давно кончилась, а люди все воюют и воюют… На кой черт тебе Лис?
Забелла обмакнул краюху хлеба в похлебку и попытался разгрызть ее.
— Хочешь, я тебя выпушу? Мне все равно, кто ты. Только уходи.
В подвале слышно было, как на зубах Забеллы хрустела черствая корка.
— Ты кого-нибудь любил? — неожиданно спросила Вероника.
— Нет, — ответил Забелла. — Времени не было.
— Господи! И тебе не хочется… Перед смертью? Хоть немножко, хоть капельку? И потом — пускай хоть небо рушится!
Забелла молчал.
— Ты, наверно, никому на свете не веришь, — тихо сказала Вероника. — Никому.
— А с какой стати я должен верить каждому? В гимназии я еще верил в слова, а сейчас все слова умерли.
— Слова, если они от сердца, не умирают. Это говорю тебе я, грязная, бездомная кошка из развалин, Куда ты суешь свою лохматую голову?
Вероника нагнулась и погладила его.
— Перестань, — прохрипел Забелла.
— Дурак! Красный… Зеленый… Белый дурак! Они убьют тебя!
— Не убьют! Они понимают, что Мурская знает все.
Гроб на плечах поплыл из храма, и за ним потянулись Антс, Филипп, Вероника, Франциск в коляске.
Забелла посмотрел на одноглазого нищего. Нищий протянул просительно руку, но Забелла только пошарил в кармане и беспомощно пожал плечами.
Казимир сидел на облучке в начищенных сапогах и негромко понукал кобылу, запряженную в катафалк. Рядом с ней трусил жеребенок, то и дело тыкавшийся в живот матери.
В передних рядах за катафалком шла высокая, прямая, как солдат, баба в длинной шали, в облезлом тулупе и скрипучих, с обрезанными верхами, немецких армейских башмаках.
Рядом с ней ковылял поджарый мужичок, видно, ее сын, в таком же облезлом тулупе, в широкой крестьянской шапке и в заскорузлых кирзовых сапогах. Только тулуп его был перепоясан добротной офицерской портупеей.
Баба поглядывала то на своего спутника, то на катафалк, то на Забеллу.
Похоронная процессия тянулась по городу, еще украшенному праздничными транспарантами.
На кладбище Забелла вдруг свернул с центральной аллеи в сторону, глянул на баронские надгробья, словно ища кого-то среди мраморных, сверкающих именитыми фамилиями могильников.
— У тебя здесь кто-нибудь похоронен? — спросила Вероника.
— Нет-нет, — ответил Забелла.
Из-за высокого надгробья какого-то пышноусого царского генерала на Забеллу и Веронику неотрывно глядела баба в облезлом тулупе и армейских башмаках с обрезанными верхами.
— Кто она? — спросил Веронику Забелла.
— Кто?
— Старуха, с тем, в портупее…
— Юшкене, — ответила Вероника. — А сын у нее немножко того…
— Вот и Лиса нет, — за спиной у Забеллы протянул Филипп.
Он и впрямь был необыкновенно тих и печален. Лицо у него вытянулось, словно разгладилось раздумьем, и казалось даже привлекательным.
— Обыкновенный старикашка, — продолжал Филипп. — Старьевщик. Сколько раз видел его с тряпками! И никогда в голову не приходило, что это он.
Они приблизились к свежевырытой могиле.
— Прощай, Лис, — прошептал Франциск с каталки и швырнул горсть глины в могилу. — Смерть не перехитрить.
— Прощай, — буркнул Антс.
— Прощай, — выдавил Казимир.
— Прощай, — сказала баба в облезлом тулупе и в армейских башмаках и снова уставилась на Забеллу.
— Что она на тебя все время смотрит? — забеспокоилась Вероника. — Вы что, знакомы?
— Нет.
Вероника и Забелла отошли в сторонку, под разлапистую ель.
— Уходи, — сказала она.
Но Забелла покачал головой.
— Они со мной в прятки играют… Зарыли какого-то дряхлого старца и хотят, чтоб я поверил, что это Лис..
— Чем ты лучше их? Ты такой же раб, как они, — прошептала она. — Разве валено, какому хозяину ты служишь?
— Я сам себе хозяин, — процедил Забелла и оглянулся: — Опять эта баба в тулупе! Что она возле нас все время крутится?
Издали желтел свежий холмик.
Филипп подвез Франциска к Веронике и Забелле, и тот приказал:
— Филипп, верни ему паспорт, деньги, четки, расческу… Высчитай только за квартиру, керосин и харчи.
— Здорово дерете! — рассмеялся Забелла, пересчитывая деньги.
— Что поделаешь. Каковы условия, такова цена, — развел руками Франциск. — Возвращайся к Мурской и скажи: Лис умер. Лис никогда не воскреснет. И пусть она все свое золото у него на том свете спрашивает. — И инвалид захихикал.
— А пистолет? — спросил Забелла.
— Пистолет… Пусть па память останется. Попрощайся, Вероника, и домой!
— Прощай, — прошептала Вероника. — Да хранит тебя бог! — и бросилась догонять коляску.
Забелла остался один на кладбище. Он оглянулся, не следят ли за ним, и направился к какому-то. надгробью. Посмотрел на надпись, на фотографию молодой женщины, сжал кулаки.
У самого выхода с кладбища баба в облезлом тулупе и укороченных армейских башмаках подкараулила Забеллу.
— Не узнаете? — сияя от умиления, спросила она.
— Не имею чести, — ответил Забелла.
— А я вас узнала! Я бывшая ваша дворничиха, — радостно затараторила баба, — вы молодой доктор…
— Ошибаетесь, — осадил ее Забелла. — Я никогда не был доктором. Ни старым, ни молодым.
— В Риге на доктора учились… А ваш отец все время у окна стоял, на улицу глядел, все ждал. Вот я и подумала, может, сыну моему поможете?
Сын её смотрел на Забеллу отрешенным взглядом, как будто видел поверх его головы что-то такое, чему он сам не мог найти определения.
— Извините меня, я очень спешу! — бросил Забелла и метнулся в ближайший переулок.
Когда он скрылся, из сторожки могильщиков вышел Антс и быстро нагнал бабу в тулупе.
— Кто он, Юшкене?
— Вроде он… Вроде не он. Поначалу показалось мне: вроде и он, сын профессора. Евреечку еще во время войны спасал. Потом — вроде не он. Тот моложе был, и глаза совсем другие. Может, и обозналась.
— А ты вспомни! Два дня тебе дается. — И, передумав, Антс выкрикнул: — День! До завтрашнего утра!
Над ледяными торосами кружились одинокие чайки. Вдали живой и грозной стеной вздымались волны. Они накатывали на берег, разбивались о панцирь льда и глухо откатывались назад.
Желтела заборонованная пограничниками прибрежная полоса, припорошенная снежной крупой, бежала вдоль взморья, теряясь где-то у самого горизонта.
Франциск, в теплой стеганке, в ватном треухе, обвязанный толстым шерстяным шарфом, сидел в коляске и жадно вдыхал обжигающий ледяной воздух.
— Господи, — прошептал он. — Сколько лет прожил у моря и впервые почувствовал… Как близко, как близко до бога! Рукой подать. Если бы сейчас там, на воде, стоял такой маленький корабль!.. Катер. Вероника! Там ничего не стоит? Ты ничего не видишь? Там, на воде! Что ты молчишь?
Она подняла на него свои печальные глаза, ветер вырвал из-под шапочки прядь волос, растрепал, и она безуспешно заталкивала их обратно.
— Подтолкни меня к берегу! — крикнул Франциск.
Вероника впряглась в коляску.
— Дальше!
Коляска приблизилась к боронованной полосе.
— Дальше!
— Ты с ума сошел!
— Дальше! — охваченный диким азартом. кричал беспомощный Франциск. — Дальше!
Вероника остановилась.
— Франциск, наши следы! — она в ужасе показала ему следы на пограничном, исполосованном бороной песке.
Он глянул вниз и затих. Потом сказал:
— Если бы можно было ходить по земле, ие касаясь се ногами… Как я шел тогда, до войны… Молодой… Играл оркестр в парке… Девушки смотрели на меня. Подай гармонику.
Она подала, и он заиграл, и берег моря поплыл у него перед глазами.
— Я думала, ты сошел с ума, — призналась Вероника. — Ты так кричал: дальше, дальше!
Музыка резко оборвалась. Франциск подпил голову. Его глаза были жестки и сухи. Он сказал:
— Дура. Я хотел проверить — следят за мной или нет.
— Зачем ты их обманываешь? Антса, Филиппа, Казимира? — спросила Вероника тихо.