Конечно, повезло, думал Мальцев, удаляясь от Трубникова. Это, знаешь, как в анекдоте про поручика Ржевского — «некоторые так на березе и оставляют». А тебе, дураку, попался еще вполне цивилизованный отпускник.
P.S.
Ни в коем случае не заглядывайте сюда до тех пор, пока не дочитали рассказ.
Дело в том, что эту свою фантазию, пришедшую ему в голову удивительно душной ночью в поезде где-то между Киевом и Донецком, автор записал несколько лет спустя и показывал разным людям. И все они говорили ему, что в конце все понятно, но до конца еще надо дочитать. А некоторые, надо признаться, и в конце недоумевали. Так что здесь все объясняется.
Один человек по фамилии Мальцев был удачно женат и умер от неизлечимой болезни в совсем еще молодых годах. А там, наверху, все так устроено, что, пока тебя здесь кто-то помнит, тебя раз в году отпускают в отпуск, повидать родных. Правда, делать это можно, только вселяясь в чужое тело, потому что у покойника собственного тела нет. И вот он вселился в толстого Трубникова и поехал с собственной женой в Нижний Новгород, потому что, согласитесь, другого способа легально провести с ней ночь у него нет. Он проследил, куда она взяла билет, и купил себе билет в то же купе. Жена что-то почувствовала, но сформулировать это не может. Как объяснить, что в образе чужого толстого человека ей померещился покойный муж? Так они и разошлись утром, а покойный Мальцев улетел в свои холодные и неприятные миры, покинув толстого недоумевающего Трубникова на вокзале.
Теперь понятно?
Я вот думаю — может, и рассказ можно было не писать, а ограничиться вот таким изложением?
Когда-нибудь, наверное, я так и буду делать. Что париться-то.
№ 2, февраль 2007 года
Мужское купе
Крохин ехал в славный город Казань, где у него была большая любовь. В Москве, само собой, у него оставалась жена — все как положено; вообще эта коллизия — одна там, другая тут — была очень под стать вернувшемуся двоемыслию. Все это была, конечно, не диктатура, а так, вяловатая игра в нее, словно играли старую пьесу: простите, тут у нас написано «диктатура», вы сделайте вид, что боитесь, а мы — что жмем. На самом деле, конечно, все про все понимали, и жена, вероятно, тоже догадывалась. Это и было противнее всего. Сколько Крохин ни выслушивал чужих историй, у всех было то же самое, и даже таксист, подвозивший его к трем вокзалам, успел рассказать ему о сходной ситуации. Он был парашютист-любитель, в клубе летал с любовницей, а дома ползал с женой. Сплошной разврат с разрешения гораздо хуже, чем просто изменять долгу или Родине.
В довершение всего Крохин почему-то был уверен, что купе у него будет сплошь мужское, ни одной хорошенькой попутчицы; казалось бы, едешь от одной бабы к другой, чего тебе еще-то? — но Крохин любил женское общество бескорыстно, без всякого эротического подтекста, просто потому, что оно лучше мужского. В Отечестве ведь как? Мужчина должен быть мужчинским: защитник Родины, охотник, спортсмен, любитель поговорить о гоночных автомобилях, о рыбалке, в крайнем случае о бабах. Крохин ненавидел все это до рвотных спазмов. И не сказать, чтобы в детстве он страдал от дефицита мужского воспитания, и его даже не били одноклассники. Никто его не бил, и отец у него наличествовал, а просто Крохин терпеть не мог доминирования, которым мужчины в России занимались непрерывно. Нормальная практика для замкнутых несвободных сообществ, Крохин как дипломированный социолог отлично это понимал. Женщины вносили в такие сообщества нежелательную разрядку. Мужчины без женщин тут же начинали стремиться к максимальной отвратительности, и самый гнусный немедленно становился лидером. Сейчас Крохину предстояло провести девять часов в замкнутом мужском коллективе, в принудительном сообществе четырехместного купе скорого поезда Москва — Новосибирск, и он заранее ненавидел попутчиков.
Он надеялся, что хоть не все места будут заняты, но бывают эпохи, когда сбываются худшие подозрения: в купе помимо тридцатилетнего Крохина действительно было сплошь мужичье. Там оказались спортивный бодрячок лет сорока — тугой, белесый, с обтянутым пузцом, — худощавый испитой мужичонка с длинным лицом вечного командировочного и огромный краснорожий детина с коровьими карими глазами. Все поздоровались с Крохиным за руку.
— Ну, товарищи, давайте знакомиться, — сказал тугой. — Некипелов Вячеслав, можно Слава. Еду до самого Энска, брательник женится. Будем гулять на свадебке.
— Каримов, — скучно сказал вечный командировочный. Он ехал в Казань в какой-то «трансгаз» — Крохин толком не расслышал.
— Крупский, — застенчиво сказал гигант, оказавшийся бодибилдером. Он строил свое тело пятнадцать лет по собственной системе и ехал теперь наглядно иллюстрировать собственную книгу об этом увлекательном процессе. Книга вышла в Москве, в ГИЗДе («Гигиена и здоровье»), но казанские магазины запросили серию встреч с автором, и автор покорно ехал.
— Ну, мужики, — радостным голосом затейника сказал Некипелов, едва поезд тронулся, — чего ни говорите, а хорошо без баб! Люблю, это самое, мужскую компанию!
— Скоро, говорят, мужские вагоны будут, — робко сказал огромный Крупский. Забавно было бы познакомить его с какой-нибудь Лениной, вот хоть с этой блондинкой, которая фотографируется на фоне миллионеров. Ей такие должны нравиться.
— Да ты что?! — радостно удивился Некипелов.
— Точно, — подтвердил Каримов.
— А мы уже! — захохотал Некипелов. — Не, а чего, правда? Не будут тут крутить эти тити-мити, что пить нельзя, что говорить нельзя… С бабой когда хорошо? Когда у ней рот занят!
Крупский застенчиво улыбнулся. Крохин тоскливо полез на верхнюю полку.
— Семен Семеныч! — укоризненно обратился к нему Некипелов, можно Слава, хотя Крохина звали Борисом. — Ну куда же вы от компании! У нас имеется…
Крохин собрался было объяснить, что пить ему совершенно не хочется, тем более с полузнакомыми людьми, но понял, что объяснение не прокатит, и покорно слез.
— Вот и отличненько, и отличненько, — с комсомольским задором приговаривал Некипелов. Он был из тех бодрых мужичков, что любят слова «кратенько», «скоренько» и «нормальненько». — А то, знаете, сидела бы тут щас какая-нибудь цаца — и все, прощай мужская компания…
— Очень правильно, — грустно сказал боди-билдер Крупский. Он, видимо, успел натерпеться от женского пола. Им всем нужно было только его роскошное тело, а не утонченная, страдающая душа.
Некипелов быстро разлил отвратительный коньяк, перочинным ножом вскрыл жирную ветчинную нарезку, вечный командировочный Каримов извлек круглую пластмассовую банку с бледной селедкой в укропном соусе, Крупский застенчиво выставил два йогурта и пачку творожку.
— Это вы всегда так кушаете? — поинтересовался Некипелов.
— Для мышечной массы, — виноватым басом пояснил Крупский.
— Ну, со свиданьицем! — воскликнул можно-Слава.
Крохин с тоской вообразил, как сейчас в купе вошла бы хоть самая завалященькая девушка — и все они тут же подобрались бы, оставили отвратительное панибратство, устыдились своей укропной селедки… Каримов постеснялся бы немедленно разуваться и вонять на все купе носками, словно эти неснимаемые носки служили ему во всех бесчисленных разъездах по неотличимым «трансгазам»… В мужском сообществе немедленно начинало дурно пахнуть, словно отказывали какие-то подсознательные тормоза; перед женщинами еще стеснялись, а друг перед другом чего ж?! Некипелов стал рассказывать, как супружница сооружала ему с собой закуски, как она вообще его любит, хотя он в счастливом браке вот уже пятнадцать лет. Каримов слушал с тоскливой улыбкой язвенника. Крупский признался, что еще не женат, потому что в двадцать пять лет уехал в Штаты, только теперь вернулся, основав там скромную бодибилдинговую фирму, и как-то все было не до брака. Зато теперь в рамках правительственной программы «Закал» он отлично вписался в нацпроект «Готовься к службе» (это был новый аналог ГТО). Лозунг «закал» почему-то никого не смешил — да и что такого, в конце концов? Закалиться, по местным понятиям, как раз и значило с ног до головы покрыться калом — только такой человек считался достойным гражданином…