Время шло. Практически у меня оставались лишь сутки до отъезда.
В отчаянии обвёл глазами комнату. И сразу споткнулся взглядом о большую, старинную тарелку, висящую на стене у изголовья моей тахты. На ней синей краской был изображён зимний пейзаж. С мельницей, замерзающим озером, лодкой на его берегу, идущим вдоль берега человеком с трубкой, сидящим на снегу псом.
Она сопутствовала мне с детства. Наверняка дорогая, безусловно, антикварная вещь. Под тарелкой в круглой, старинной рамке висело моё собственное фотоизображение 1933 года — трёхлетний мальчик в матроске.
Я подошёл к тарелке вплотную и впервые в жизни разглядел выведенную латинскими буквами фамилию художника – Аттейве.
Это была подписная работа! Семнадцатого или восемнадцатого века!
Сколько она могла сейчас стоить? Во всяком случае, наверное, несколько тысяч долларов.
Вовсе не уверенный в том, что Немировский жив–здоров, не уехал, не сменил квартиру, я набрал номер его телефона.
Он был на месте. Удивительно, не успел я назваться, он узнал меня по голосу. Как ни в чём ни бывало, спросил – не нужна ли мне бумага?
Упоминание о бумаге было как бы воскрешением наших отношений.
Ободрённый этим, я сообщил, что должен срочно продать старинную вещь, но не знаю, как это сделать. Немировский оживился, предложил сразу приехать к нему домой. Я записал позабытый адрес.
Снял со стены тяжёлую тарелку. Влажной тряпкой обтёр с неё пыль, кое‑как завернул в газеты, обвязал крест на крест бечёвкой. Принёс из кухни целлофановые пакеты. Ни в один из них она не влезла, будучи диаметром не меньше полуметра.
Спасла положение дочь Ника. Она вытряхнула из большой пластиковой сумки свои старые игрушки.
Я поцеловал её, пообещал скоро вернуться. И ринулся из дома к метро.
Только вошёл в верхний вестибюль, как меня остановил милиционер.
— Покажите, что в сумке.
— Мина, — сказал я, давая ему возможность заглянуть внутрь.
— Распакуйте!
— Да это тарелка, — сказал я. – Настенная тарелка. Как я её буду здесь распаковывать? Ещё грохнется, разобьётся.
— Ладно, — кивнул он, — Проходите.
… Немировский жил в одном из переулков между «Маяковской» и «Белорусской». За данностью лет я позабыл, откуда ближе дойти. Доехал до площади Маяковского.
Асфальт площади, памятник поэту – всё было влажным от только что закончившегося дождя.
Я шёл со своей сумкой мимо памятника, обрамлённого понизу прибитыми цветочками с каплями воды на листьях. Вспомнил, как однажды часов в шесть весеннего утра увидел вылетевшую со стороны Садового кольца вопреки всем правилам движения автомашину. Милиционер с жезлом кинулся к ней, отдал честь. Машина круто развернулась на улицу Горького, чтобы помчаться в сторону Кремля, и в этот момент я успел увидеть за рулём Брежнева.
— Любит кататься! Без охраны! – крикнул мне в порыве верноподданнического восторга милиционер.
Это было в семидесятые годы. Тогда очень близкие мне люди, муж и жена, правозащитники находились в тюрьмах. Он на Лубянке, она – в Лефортово. А у меня дома были спрятаны папки с кое–какими их материалами.
Теперь не было на свете ни Брежнева, ни этих моих друзей.
В доме Немировского на двери лифта висела от руки написанное объявление – «Лифт не работает». И я со своей ношей стал восходить на восьмой этаж.
«Сколько за неё просить? Стоит ли тарелка пять тысяч долларов? Да ещё какие‑то деньги потребуются, чтобы заплатить банку за перевод — я постоял с колотящимся сердцем на площадке пятого этажа, чтобы перевести дыхание. – А если она не стоит и ста долларов?»
Одолевая последние три этажа, я думал о нереальности всей этой затеи.
За годы, что мы не виделись, Немировский при его высоком росте ссутулился, отпустил седую бородку. Облачённый в какой‑то сибаритский халат с витыми шнурками, он встретил меня в высшей степени радушно. Ввёл в сияющую евроремонтом квартиру, усадил за накрытый в гостиной стол, пригласил присоединиться к завтраку.
— Поздно завтракаешь, — сказал я. – Уже без четверти одиннадцать.
— Ложусь во втором часу ночи.
— Зачем?
— Втянулся смотреть спутниковое телевиденье. Выпей хотя бы кофе, — сказал он, не спуская глаз с моей сумки. – Вынимай, что там приволок?
Пока в стоящей на столе машинке он приготавливал для меня кофе «эспрессо», я вытащил свой товар и стал развязывать бечёвку.
— Погоди, — Немировский поставил передо мной чашечку с кофе, схватил со стола нож, разрезал бечёвку, скинул газетную обёртку.
Я пил очень вкусный и крепкий кофе, наблюдал, как он пристально рассматривает тарелку. Сначала с изнанки. Потом с лицевой стороны.
— Что ж… Аукционная вещь. Сколько за неё хочешь?
Стесняясь назвать цену, я сначала счёл должным рассказать о случившемся с Алёшей несчастье. О пластине из титана. И, наконец, назвал цену.
— Понятно. Сам погибай, а товарища выручай.
— Зачем же «погибай»?
Если бы я знал, как он окажется прав!
— Пять тысяч долларов… — задумался Немировский. – Эта керамика может стоить гораздо меньше. И гораздо больше. Я по этим вещам не специалист. По–хорошему надо бы выставить на аукцион. Аукционы бывают не каждый день. Неделю–другую придётся потерпеть.
— Не годится. Деньги нужны сегодня. В худшем случае – завтра. А послезавтра, я уезжаю.
— Ладно. Так и быть сегодня отнесу её к знакомому эксперту. Он хотя бы приблизительно оценит. По каталогу. К вечеру созвонимся. Если тарелка стоит пять тысяч – сам куплю. Недавно продал одного из своих Айвазовских олигарху. За миллион долларов. Сам понимаешь, не бедствую. Тут же отдам наличными.
«А если тарелка стоит дороже? – подумал я. – И потом, почему он не приглашает вместе поехать к эксперту?»
И тут же поразился собственной подозрительности.
— Спасибо тебе, – я поднялся из‑за стола. Вытащил из пачки сигарету.
— У меня не курят, – строго сказал Немировский, провожая в переднюю.
… Вечером, придя с работы, моя Марина обратила внимание на отсутствие тарелки. Я рассказал ей об утреннем звонке Тамрико, о своём посещении Немировского.
— Кто он? Чем занимается? Когда вы виделись в последний раз?
— Лет двадцать тому назад.
— Ты хотя бы взял у него расписку?
— Нет. Да он вот–вот должен позвонить.
Именно в эту минуту раздался телефонный звонок. Но это звонил не Немировский, а Тамрико. Звонила вроде бы только для того, чтобы передать мне привет от Алёши и продиктовать адрес банка. Но незаданный вопрос как бы завис между Тбилиси и Москвой. Я был их единственной и последней надеждой.
— Потерпи, Тамрико. Сейчас должно выясниться. Не волнуйся!
Я прождал до начала первого. Немировский так и не позвонил.
Ночь промаялся без сна.
«В самом деле, кто его знает, этого Немировского с его миллионом долларов, – думал я. – Мог соблазниться тарелкой… Действительно, почему не предложил пойти с ним вместе к оценщику? Не позвонил, как обещал. Почему я сам ему не позвонил?»
Еле дождавшись девяти утра, я счёл приличным набрать номер телефона Немировскрого.
— Разве я тебе не говорил, что ложусь поздно? – сказал он, зевая. – Не смог вчера позвонить от того, что ты ухитрился не оставить мне номер твоего телефона.
— Так вот в чём дело… Оценил тарелку?
— Знаешь что? Приезжай ко мне часов в двенадцать, не раньше.
— Как все‑таки дела?
Он ничего не ответил. Положил трубку. Пошёл досыпать.
Я был настолько издрызган бессонной ночью, раздражён неопределённостью этой истории, что не смог принять участие в предотъездной укладке вещей.
— На тебе лица нет, – сказала жена. – Поспи хоть немножко. Завтра во второй половине дня уже сможешь плыть в море. В аэропорту нас встретят, отвезут на машине в дом, который стоит у самого пляжа среди черешневых деревьев. Есть терраса, где ты сможешь работать. Правда, чудо?
К двенадцати часам я был у подъезда дома Немировского. Для приличия покурил снаружи несколько минут, вошёл и начал своё восхождение. С трудом одолевал крутые ступени лестницы. Все же в этот раз одолел все восемь этажей без пауз. Задыхаясь, позвонил в дверь.
— Кофе пить будешь? – спросил Немировский, встретив меня в передней с чашкой в руке.
— Спасибо, нет.
— И правильно! Сейчас накину пиджак и поедем.
— Куда?
— В банк. Наличных почти не держу. Придётся снять со счета.
Он пошёл за пиджаком и через открытую дверь гостиной я увидел висящую на стене свою тарелку.
… Когда спускались по лестнице, все‑таки спросил:
— Так это ты покупаешь?
— Я, — признался Немировский. – Аукцион состоится только через месяц, в сентябре. Получится дороже – мой навар, дешевле – мой риск.
Я обождал у подъезда, пока он вывел со двора свой джип, с очень высокой подножкой.