Аж до самой весны отхаживала Матрена мужа. И отходила. Только ей он обязан тем, что не выхаркал целиком за зиму свои легкие, не стал калекой. Ей и еще своему могучему здоровью.
Но видно недруги попытаются исправить первую свою ошибку. Слишком рано то проклятое отродье известило своих хозяев о его смерти, сорвав, конечно, за это куш. Уж теперь они отработают его. Ишь куда хватили — конокрад! А за это и убить можно. Безнаказанно, миром убить. Видел он не раз такой самосуд. Убивали зверски, а Бог его ведает, кого и за что. Виноватого или безвинного.
То ли это осенние длинные ночи будили в нем тяжкие думы, то ли не давала спать тупая ноющая боль в ноге, отзывавшаяся каждый раз на перемену погоды, только и сейчас лежал он без сна с каким‑то тяжелым предчувствием глядя на трепетный огонек каганца [3]. А тот метался под каким‑то непонятным ветром, который, казалось, вот — вот погасит его, но он упрямо разгорался снова, недолго горел ровным маленьким желтым пламенем, а потом снова начинал трепетать. Не так ли и твоя жизнь, Родион, трепещет на ветру таким вот беспомощным огоньком? — спрашивал он себя. Кому мешает это ровное маленькое пламя? Откуда этот ветер в закрытой наглухо комнате? Матрена тихо спала рядом, умаявшись за день, спала тяжелым сном наработавшегося человека так спокойно и неподвижно, что он, настроившись своими мыслями на определенный лад, невольно прислушивался к ее дыханию. Жива ли?
Осторожный стук в окно, что возле крыльца, так не похожий на громкий и требовательный грохот запоздалого постояльца, Родион воспринял, как продолжение своих невеселых мыслей и, чудное дело, почти совсем не взволновался. Осторожно, чтоб не разбудить жену, встал, прошел в залу, посветил в окно и, только узнав знакомого батрака, открыл засов. Степан давно работал у старого Браславца и был хоть и батраком, но все же доверенным этого богатого и темной души человека. Родион не раз спрашивал себя, как могут уживаться под одной крышей, хоть и в разных положениях, такие непохожие люди. Родион считал Степана порядочным человеком и когда что‑то зависело от него, помог его матери. Степан этого не забыл. Именно он и сказал в прошлое воскресенье на базаре Родиону о слухах в станице. Еще тогда ему хотелось спросить Степана, не знает ли он, где был Гришка Браславец, младший брат хозяина, в ту ночь, когда его били. Хоть и темно было, но что‑то знакомое почудилось ему в фигуре того верхового, что стоял поодаль от нападавших и был, вероятно, у них за старшего. Уж не Гришка ли Браславец? — еще тогда подумалось ему.
Степан был взволнован, без шапки, волосы его слиплись от пота.
— Бежал что ли?
— Ни, на хозяйской.
Оба понимали, что это не то, что надо говорить. То самое чутье зверя подсказало Родиону, что это за гонец и какую весть он принес. Совершенно непонятно, откуда в сознании выплыло — тот конный и был Гришка Браславец. Он не понимал еще, что такой вывод мог быть лишь продолжением его собственных ночных мыслей и вести, что привез Степан, и еще не сказал ему.
— Тикай, Родион. — прервал тягостное молчание Степан — Тикай, спасай душу. Мотря и диты нехай поховаются. Цей ничью тэбэ будуть громыть. Мий хозяин с братамы. Дуже вин хоче свий шинок витчиныть на станции.
— Спасибо, Степан.
Он не слышал, как вышел Степан, как хлопала на ветру оставленная дверь, как задуло каганец и он оказался в кромешной тьме.
— Матрена, вставай. Буди детей, уходите из дома.
И вот она уже не спит, все поняла, увидев его одетым, услышав во дворе* ржанье Серого. Она все поняла, умная его жена. Все поняла и опять не заголосила. Она метнулась к детям,
потом внезапно остановилась, выпрямилась и посмотрела на него, неподвижного, стоящего посреди комнаты.
— Езжай, Родион. Езжай, будет поздно. Мы не пропадем.
— Я вернусь…
— Нет, Родион. Ты не вернешься. Я это чую.
Он молча подошел к ней, провел рукой по волосам, обнял. На минуту ему показалось, что плечи ее дрожат. Он провел по лицу шершавой своей ладонью. Оно было сухо. Он быстро еще раз сжал ее плечи и вышел. В темноту, в неизвестность.
Они сожгли все, что можно было сжечь.
Матрена с детьми, отсидевшись у соседей, собрав кое — какой спасенный добрыми людьми скарб, на чужой телеге в тот же день перебралась в станицу. Она зарабатывала на жизнь себе и детям, стирая на богатых хозяев. Игнат бросил школу и пошел работать приказчиком в рыбную лавку. Васю отдали мальчиком в ресторацию.
Игнат Худолей. Начало
Так и сгинул где‑то Родион. Едва ли он не вернулся бы, останься жив. Не похоже это было на него. Скорее всего, убили его погромщики в ту же ночь. Они явились на худолеево подворье часа через два после того, как уехал хозяин.
Игнат накрепко запомнил события той осенней ночи. Случайно он оказался тогда дома, а не в станице, где учился и жил. Той ночью окончилась его беззаботная жизнь сына шинкаря, мечтавшего выучиться на инженера — путейца. Он видел, как полыхал в огне его родной дом. Смышленный и наблюдательный, он и без пояснений знал, чьих это рук дело. Знал, что инженером ему теперь не стать, что придется всем им — и ему, и матери, и младшим — добывать самим себе хлеб. Вряд ли поможет семье Ульяна, хотя выдали ее замуж за богатого казака Служивского. Не хозяйка она в доме. Всем заправляет скупой и жестокий свекор. Как наяву видел, что будет с Федотом, когда тот не скоро еще узнает их судьбу. Федот обязательно вскочит, лицо его станет белым, глаза бешеными, он сожмет свои громадные кулаки и молча грохнет ими обо что‑нибудь. Это у них с отцом всегда так бывало в большом гневе. Ефим отнесется к вести внешне спокойнее, но матери и всем им поможет, и еще — он никогда не простит этого обидчикам.
А Игнат — в мать, отец был прав. Как не голосила Матрена, став враз и вдовой, и бездомной, и нищей с кучей детей, так и Игнат не пытался сразиться с погромщиками. Он запомнил всех их. Он поклялся им отомстить.
Не знал тогда еще этот парень, совсем почти мальчишка, шепча свою клятву до последних своих сил мстить обидчикам, защищать слабых и бедных, жить по правде и совести, не знал он, сколько придется ему в жизни хлебнуть обид и унижений. Не знал Игнат, какой лютой ненавистью он возненавидит богатство, что делает людей скотами и рабами одновременно, что толкает к братоубийству, сколько он потеряет на своем пути и сколько обретет.
В четырнадцатом Игната взяли на войну сразу же, как она началась. Тогда в станице происходили интересные вещи. Военная служба для казачества была непреложным долгом. За нее они имели и землю, и права на ней. Но так же, как зеМля и права доставались одной, меньшей, богатой части казачества, — военная служба была обязанностью другой, бедной. Богатые откупали своих сынов от фронта, воевать шли бедные. Уходили единственные сыновья — кормильцы из вдовьих хозяйств, разорялась семья, добывая казаку справу — кавалерийского коня, одежду, оружие. Ходил в те времена среди казаков анекдот. Суть его в том, что казак, которого вражеская разведка схватила ночью, чтоб отвести к себе в тыл в качестве «языка», понимая свою участь, все же кричит германцу:
— Брось, бисова душа, бо чикминь порвэшь!
Так ему дорого досталась его справа, что даже в такую минуту он не может этого забыть. Горький то был смех. Смешно было не многим, бедные же казачки только кисло кривились.*
Из писем мать узнавала, «Гто воюет и Ефим, взятый из Крыма, и Федот — из Питера. Игнат ненадолго ездил к Федоту, тот работал на заводе. Посмотрел тогда Игнат на жизнь питерских рабочих, которые борются за лучшую жизнь для всего простого люда — и городских рабочих, и батраков в станице. Федот рассказывал ему о таких людях так, будто он сам тут ни при чем и не имеет к ним никакого касательства. Да не поверил ему Игнат, зная братов характер. Не поверил и не ошибся. Потом Федот взял младшего с собой на сходку. Он все искоса посматривал на Игната. Понимает ли что к чему? Выводом, вероятно, остался доволен. Во всяком случае, больше ничего не разжёвывал. Знал, что в станице тот живет трудно, работает подручным машиниста на молотилке. Любит парень железо и оно откликается на эту любовь. Слышал
Федот рассказы и о самом машинисте — Дмитрии Петровиче Жлобе — и остался доволен. В хороших руках парень.
И вот теперь все трое братьев воюют. Изредка пишут матери в станицу. Матрена Яковлевна, так и не научившись за всю свою жизнь ни читать, ни писать, шла с письмом к грамотному человеку, не переставая удивляться всякий раз, когда ей говорили, что это письмо от Игната, от Федота, от Ефима, а она это знала с самого начала, едва получив его.
Военная судьба вначале щадила Игната. Он был храбрым человеком. Храбрым, но не лихим. Храбрость в нем уживалась со спокойствием, размеренностью, какой‑то хозяйственной основательностью. Он воевал, как работал — быстро, споро, без трескотни. По тем временам он был уже не так молод, ему было 24. Не мог же он вести себя как зеленый новобранец, который за лихостью пытается скрыть страх.