— Скоро, должно быть, и до этого дойдёт, — грустно пошутил я.
Но было, конечно, не до шуток. Я надеялся дня три перебиться где–нибудь в больнице, а что дальше? А дальше — туман…
— Позвольте представиться: новый бомж старинного города Щукина, — громогласно объявил я на следующее утро, войдя в ординаторскую. — Теперь я бездомный.
— При социализме бездомных не бывает.
— При социализме всё бывает.
Что? как? почему? Посыпались вопросы. Я коротко обрисовал ситуацию. Наверно, я выглядел жалким и пришибленным, хотя, помнится мне, пытался улыбаться и острить. В глазах коллег я прочёл сочувствие. Для меня это была новость. Совсем ещё недавно мне казалось, что они равнодушны к моим несчастьям. Вероятно, я был несправедлив к ним. Правда, нашлись и такие, кто предположил — конечно, как бы в шутку — что я, пользуясь отсутствием супруги, успел–таки набедокурить в женском общежитии. Трахнул какую–нибудь ссыкушку из техникума, и та наябедничала родителям и «воспитателям».
Но тут Володька Сарычев сказал:
— А знаешь что, всё не так уж плохо. У меня есть комната в коммуналке. А я уезжаю на курсы в Пензу.
— Ты? На курсы?! Зачем?
Здесь я был совершенно искренен, поскольку полагал, что Сарычев не нуждается ни в каких курсах.
— Боюсь, Игоряныч, подохну я там с тоски. Опензенею я в Пензе, попомнишь моё слово… Но иначе нельзя: если не получу «корочку» о курсах, не дадут первую категорию.
— Ты надолго?
— Да как раз до конца твоей интернатуры, до лета. Так что вот тебе ключ. Живи и радуйся.
9
Четырёхэтажка, где обитал Сарычев, именовалась по–библейски возвышенно и печально: «Дом переселенцев». Коммунальные квартиры на восемь комнат назывались «секциями». Жили здесь люди всё больше семейные, с детьми, кошками, фикусами — словом, всё, как обычно. Многие жильцы, похоже, надолго бросили якорь в здешних водах и уже давно потеряли всякую надежду «переселиться» хоть куда–нибудь. Управдома звали комендантом, но здесь не было ни вахтёрш, ни пропусков — ничего такого, что напоминало бы общежитие. Ну, разве что комендантша, бойкая дамочка под тридцать, была, как и полагалось в силу каких–то неписаных законов, штучкой довольно наглой и нахрапистой.
Вообще, между нами говоря, Володька Сарычев жил совсем в ином месте, на противоположном конце города, в квартире родителей. Он лишь иногда наведывался в свою комнату в «Доме переселенцев», чтобы помозолить глаза жильцам на кухне, включить на полную мощь радио, поторчать на балконе — короче говоря, отметиться у соседей, иначе те могли мигом настрочить управляющему донос о том, что загадочный жилец из двадцать пятой вот уже полгода носа домой не кажет. И тогда Володьку очень даже запросто «переселили» бы на улицу…
Вот сюда, к этому дому, я и подогнал грузовик со своими пожитками. Подъехал, выбрался из кабины и стал таскать наверх, на второй этаж, коробки с книгами и тряпками…
А теперь на секунду остановимся. Давайте вспомним развлечения ради какой–нибудь, скажем, голливудский боевик. Как часто, глядя в экран, мы негодуем по поводу того, что уж очень там всё по–киношному ненатурально состряпано. Герои спасаются за секунду до взрыва. Девушка вскрикивает в самый неподходящий момент. Помощь поспевает именно тогда, когда её уже никто не ждёт… «Не может этого быть!» — думаем мы.
Оказывается, может! Ещё как может! Удивительные совпадения подстерегают нас на каждом шагу.
Судите сами: волоку, значит, я наверх своё барахлишко, заливаюсь потом, утираюсь плечом… И вдруг слышу:
— Это в двадцать пятой. Побыстрее, мальчики.
Поднимаю голову и вижу: по лестнице шагает стройная, крепко сбитая женщина, а ей в спину сопят два небритых, одинаковых каких–то — прямо двое из ларца — «мальчика». Один с ломом, другой с топором.
«Вот так штука! Ко мне, что ли?»
Мы подходим к Володькиной комнате одновременно. Фигуристая дамочка ненароком трогает дверь, и та легко раскрывается.
— Что такое? — теряется женщина. — Тут не заперто.
Конечно, не заперто. Я уже пять раз успел подняться на этаж и столько же раз спуститься к машине. Не запирать же, в самом деле, по каждому поводу. Тем более что и вещичек у меня — шило да мыло.
— Что вам угодно? — спрашиваю я, опуская на пол коробку.
— Ого! — восклицает гостья. — Мы его уже год как ищем, а тут — нате вам, пожаловал.
— Ищете? Зачем?
— Я комендант дома. Мы собирались взломать дверь и опечатать комнату.
— А как же вещи?
— На склад.
— Но почему?
— Вы здесь не живёте. Вас невозможно застать дома. Заняли, блин, жилую площадь, захламили балкон… У меня этот ваш балкон — как заноза в заднице!
— Балкон?
Я растерянно оглядываюсь. Ага, вон оно что…
Когда–то Сарычев купил холодильник. Упаковку, естественно, снял, и доски с фанерой вытащил на балкон. Дрова–то всегда пригодятся. Например, чтобы растопить «титан» в душевой. От сырости доски почернели и кое–где прогнили. Балкон Сарычева в сравнении с другими, где тихо–мирно болтались на верёвках стираные рубашки, бюстгальтеры и трусы, и впрямь имел весьма неприглядный вид.
— Вам не нужна эта комната! — безапелляционно заявила комендантша.
— Мне? — оглушённо переспросил я.
— Да, вам. Вы Сарычев, верно ведь?
— Нет, Градов, — машинально произнёс я.
— Градов? — опешила гостья. — Что ещё за дерьмо? Почему — Градов?
Я не нашёл ничего лучшего, как развести руками и сказать:
— Так уж получилось…
— Какое же вы имеете право входить сюда, к Сарычеву?
— Он мне разрешил. Знаете, я тоже врач…
Чуть ли не так: «Тётенька, я тоже врач…» — жалобно и тянуче…
— Разрешил? — задохнулась от возмущения она. — Он… он разрешил! Вы слышали?
Она обернулась за поддержкой к своим спутникам. Те угрюмо топтались у порога.
— В общем, так: сейчас придёт управляющий — он уже давно хочет побеседовать… с хозяином этой комнаты. Будете объясняться с ним, а не со мной. А вы, мальчики, — это она небритым мужичкам, — шагайте на балкон и выбрасывайте оттуда всё, что найдёте.
— Выбрасывайте, выбрасывайте, — устало пробормотал я, грузно опускаясь на край раскладушки. — Можете и меня заодно… с балкона…
— Только не надо утрировать, — огрызнулась комендантша.
Визитёры прямо в грязной обуви прошли через комнату на балкон и загремели там досками.
— Развёл тут, блин, голубятню, — донеслось оттуда.
«Какая ещё голубятня? О чём она?» — раздражённо подумал я и выглянул к ним.
Мусора там уже не было, только в углу, на чахлом сооружении из соломы и строительного хлама лежали два тощих, едва оперившихся птенца. Наверно, упаковка холодильника казалась их мамаше надёжным укрытием…
— Похоже, он здесь вообще никогда не появлялся, ваш Сарычев!
— Вот, пжалста, жильцы тебе, — один из мужиков добродушно кивнул головой на птиц.
— Дай веник, — брезгливо поморщилась комендантша, напомнив мне хирурга, который, обнаружив гнойник на ягодице, потребовал скальпель.
«Господи! — ужаснулся я. — Молодая грудастая баба, а мозгов — не больше, чем у этих птенцов. Похоже, все мозги у неё в бюст ушли».
— Не трогайте голубей! — решительно потребовал я. — Они–то тут при чём? Я сейчас позвоню хозяину комнаты, и он придёт.
Телефон был в библиотеке на первом этаже. Набрав номер роддома, я попросил Сарычева. Дежурная сестра ответила, что Владимир Сергеевич на операции… а впрочем, нет, вот он уже вышел из операционной и сейчас возьмёт трубочку.
— Спешу сообщить, что тебя выселяют, — сказал я ему язвительно. — Если можешь — приезжай.
Владимир Сергеевич подкатил торжественно и шумно, на машине с красным крестом. Физиономию Сарычева украшали фирменные очки–капельки с нашлёпкой, изображавшей плейбоевского кролика. Джинсовая куртка «Рэнглер» была небрежно расстёгнута, выпуская на волю округлый живот, туго схваченный ремешком фирмы «Ли».
— Ну, что тут ещё, мой неугомонный друг? — благодушно поинтересовался Володька, вваливаясь в комнату.
Гости к этому времени успели уже смыться. Комендантша побежала за управляющим и увела своих помощников.
— Выгоняют, — нервно хихикнул я, с появлением Сарычева немедленно успокоившись.
— Опять?!
— Между прочим, и тебя тоже.
— И меня тоже? — переспросил Володька и негромко, с расстановочкой, рассмеялся.
Тут вдруг смех его резко перешёл на крещендо, и я не удержался, заржал вместе с Сарычевым. Это было похоже на истерику.
— Анекдот… ведь анекдот же!.. — хрипел он, задыхаясь от хохота.
Такими и застал нас управляющий. Он вошёл в комнату и замер, медленно багровея от негодования. Его нижняя челюсть заёрзала из стороны в сторону, словно пыталась освободиться от непосильного гнёта челюсти верхней. Он напоминал городничего в финальной сцене спектакля «Ревизор». Вслед за управляющим вошла и комендантша.