Едва мы поравнялись с огромной неприступной оградой, мои мысли перебил громкий лай собаки.
– Ничего, она привязана, – поспешил успокоить меня Павел, пропуская вперед.
Едва я переступил порог, все мое внимание сосредоточилось исключительно на собаке. Насколько псина была красива, настолько и свирепа. Казалось, еще секунда – она сорвется с цепи и с удовольствием меня слопает. Этакая смесь бульдога, носорога и тигра, с редким паленым окрасом, слишком большой головой и острыми зубками, готовыми в любую секунду вцепиться в горло.
– Милый песик, – бодро заметил я.
Павел принял мое замечание за чистую монету. И за пару секунд, пока мы шли к дому по асфальтированной дорожке, обсаженной карликовыми деревьями, он сумел изложить всю информацию о четвероногом друге. Я узнал, что собачка стоит «всего» пару тысяч баксов, что это редкая порода фила бразилейро и, естественно, является любимицей всех бразильцев, и что иметь в доме такого пса весьма престижно.
– Представляешь, Кирилл, – радостно сообщал мне Павел, – в Англии они вообще запрещены. А в других странах для их приобретения необходима лицензия. Как на оружие. Уж очень свирепы эти животные. И могут запросто убить непрошеного гостя. Зато очень надежны. Как любят говорить бразильцы, «верный, как Фила».
– А у нас, конечно, все наоборот. В нашей стране никаких лицензий не надо, все, как в свободной стране, разрешено, – съехидничал я.
– Ну, к твоему сведению и европейцы, и американцы, конечно, очень богатые, с удовольствием заводят этих псов. Никакой самый надежный замок, никакая охрана и сигнализация не заменит их, – проигнорировал он мое замечание.
Наверное, парню и впрямь есть, что охранять, раз не поскупился на подобного сторожа. Я ничего не имел против животных, тем более собак. Но меня шокировало, когда их превращали в некий неодушевленный объект купли-продажи, делая вещью, к которой необязательно питать чувство симпатии или жалости, а просто ценить ее по «замочным» качествам. И для меня они уже не были просто частью природы, нашими «братьями меньшими», а какими-то роботами. Хотя сами собаки в этом были меньше всего виноваты.
– У нее имя хоть есть? – поинтересовался я, питая слабую надежду, что с именем она приобретет для меня подобие некого живого существа, а не компьютерной системы.
– Конечно. А как же… Его зовут Сталлоне. В честь моего любимого Сильвестра.
Ну, конечно же! Бобик или Шарик – как-то мелковато. Так я и думал. Что ж, погладить ее по загривку и почесать за ушами, сказав: «Дай, Джим, на счастье лапу мне», так и не придется. Она была просто крепким импортным замком, железной дверью, охраной и сигнализацией «в одном флаконе». И не более. Единственное, на что в лучшем случае я мог рассчитывать, что она перестанет скалиться и мечтать, как бы мною отужинать.
Дом был огромный, просторный и светлый. Наполненный исключительно дорогими вещами, но отнюдь не вычурными, а напротив довольно простыми. Легкий хаос создавал атмосферу уюта и теплоты. И я даже удивился, что в нем нет обычного в таких случаях снобизма. Дом не давил на меня ни ценой, ни значимостью. Гостиная была обставлена в бледно-розовых тонах, словно там навеки поселилось утро. Кругом были разбросаны подушки, тут же стояло очень много ваз с полевыми ромашками, васильками и незабудками. Огромные окна слегка прикрывали такие же розовые занавески. А многочисленные деревянные полки и этажерки с книгами создавали иллюзию деревенского быта, слегка приправленного легким налетом интеллектуальности.
Павел не вписывался в такой интерьер. Это был явно не его стиль. Такие, как он, едва добравшись до легких денег, стараются их вложить в нечто весомое, тяжелое, по-царски дорогое и не по-царски безвкусное. Хозяин тут же подтвердил мою мысль.
– Все моя жена, – как бы извиняясь, сказал он. – Если бы не я, она бы вообще довольствовалась книжками, парочкой кресел и обеденным столом. Хозяйка она не ахти какая, но от домработницы категорически отказалась. Решила, что управится сама. Но где уж ей. Вот и приходится мириться с хаосом вперемежку с жалкими попытками наведения порядка.
Павел взглянул на часы и присвистнул.
– Фу, леший, теперь благодаря ей и с ужином придется подождать. Где ее только черти носят! – о своей жене он говорил с заметным раздражением, но я не мог не почувствовать в его голосе плохо скрываемую нежность.
– Я, наверное, не кстати, – ради приличия сказал я. Уходить мне уже не хотелось.
– Да ну, брось ты! – махнул рукой Павел. – Сегодня наш праздник. Ты спас нашего сына, а такое не часто случается… Надеюсь, больше и не случиться.
Я бросил взгляд на Котьку, который все это время молчал, витая в своих потаенных мыслях.
– Ну, Котька, развлекай пока своего спасителя, а я пойду приму душ.
Котька покорно поплелся на второй этаж по лестнице, и я не менее покорно последовал за ним. Мне все равно где было убивать время.
– Моя комната.
Котька равнодушно обвел детскую печальным взглядом. И бухнулся на диван, приглашая присесть рядом. Я принял его приглашение и огляделся. Явно тот, кто устраивал детскую, собирался ее сделать самой веселой и беспечной комнатой в мире. Желтые стены, желтая мебель, желтые шторы. Словом солнышко в любое время года. И среди этой желтизны – процессия упитанных, совершенно дурацких нарисованных и вышитых белых уток. Гордо шествующих не только по обоям, но и по занавескам и покрывалам, останавливающим свой поход где-то посреди круглого ковра. «Слава, Богу, – подумал я, – еще не залазят на пианино.» Инструмент, кстати, несмотря на показное ребячество комнаты и на всю свою тяжеловесность, один выглядел естественным и даже живым в Котькиной комнате.
Тот, кто собирался создать здесь атмосферу веселья и безоблачного счастливого детства, явно просчитался. Котьке эта атмосфера была до лампочки. В его душе жила печаль. И, сегодня, чуть ли не угодив под колеса автомобиля, он наверняка меньше всего думал об пузатых уточках, заполонивших его комнату.
– Ну, ничего, приятель, – я ободряюще похлопал его по плечу. – Радуйся, что вместо уточек тебе не подсунули клоунов. Что было бы куда хуже. Знаешь, теперь для создания образа счастливого и богатого детства почему-то все чаще прибегают к услугам этих неестественных уродцев с мертвенно-бледными лицами и разукрашенными красными носами. Наверное, у них именно такие клоуны ассоциируются с детством.
Котька заметно оживился и понимающе посмотрел на меня.
– В самую точку, Кирилл. Папочка чуть было не заставил всю комнату такими типами. Я чуть с ума не сошел, увидев одного. Его заводишь – а он кривляется. Чем-то смерть напоминает.
– Смерть, – я невесело усмехнулся.
Котька был прав. Скорее не смерть, а мертвечину. Кривляется везде, пытаясь доказать, как все весело. Шутовской колпак, седые космы, напудренное лицо, ярко раскрашенные губы, нос, глаза, нелепые одежды. В видеороликах, на рекламных щитах, в видеоклипах… И это далеко не смешно. А если кто и смеется, то исключительно страшным смехом. От которого по телу – мурашки… Впрочем, сейчас мальчишке я сказал другое.
– Знаешь, тебе еще не обязательно думать о смерти. И не обязательно она бывает в шутовском колпаке. К тому же… Знаешь, раньше были совсем другие клоуны. И цирк когда-то был настоящим праздником.
– Правда? – Котька недоверчиво заглянул в мои глаза. – А я терпеть не могу цирк. Только из-за них.
– Я не знаю, какой теперь цирк, – я пожал плечами. – Но в любом случае то, что ты видишь по телику – это не клоуны. Это жалкая подделка. Для того, чтобы таким как ты привить уродливое понятие о смехе и радости. Настоящие клоуны совсем другие. Они добрые и действительно умеют смешить. Помню в детстве мы при одном их виде от смеха сползали со стульев… Для того, чтобы быть настоящим клоуном, нужен особый талант. И особое, открытое сердце. Потому что шутовство – очень тонкое и почти опасное искусство. От комичной клоунады совсем недалеко до нешуточных ужасов. Ведь это маска. Достаточно пару штрихов на белом лице – и перед тобой уже не милый, обаятельный клоун, а чудовище в жуткой маске. Но ты, я вижу, хороший парень. И умеешь отличить добро от зла.
– Ты так думаешь? – спросил Котька с надеждой.
– Конечно. Поэтому не совершай такие глупости, как сегодня. Я не хочу лезть тебе в душу… Но в любом случае – это не выход. Знаешь, сколько раз меня жизнь загоняла в тупик?
– Сколько? – совсем по-детски спросил мальчик.
– Да разве упомнишь. Иногда мне кажется, что она вся прошла в одном большом тупике. И запомни. В отличие от тебя я совсем одинок. И тем не менее не впадаю в отчаяние. И глупостей делать не собираюсь.
Я откровенно лгал. Сколько раз я впадал в отчаяние, сколько раз собирался делать глупости, подобных сегодняшней Котькиной. Но, убеждая его в обратном и спасая его от неведомого отчаяния, мне стало казаться, что я пытаюсь спастись сам.