Люся. Я тогда тоненькая была. По два батона в день съедала, а была тоненькая. А сейчас не жру ни черта – и все мало. А поесть я люблю. Макарончиков по-флотски, и мордой в подушку – наутро хорошо выглядишь.
Ивченко. Что назавтра на факультете творилось!.. Один я знаю.
Люся. Постойте, постойте, ничего не рассказывайте без меня. (Убегает на кухню.)
Прокоп (запевает). «У московских студентов горячая кровь…»
Ивченко. Ну хорошо, двадцать лет прошло… Вот ты, Прокоп, скажи мне: почему нельзя было показать вашу «Чучу» перед выступлением?
Прокоп. Да, вам покажешь… Вы бы нас все равно не пропустили.
Ивченко. Почему? Нашли бы рубрику – «Их нравы» или «Дядя Сэм рисует сам». Шикарно бы прошло!
Люся (возвращается из кухни с картошкой). У Бэмса на собрании один спрашивает: «Зачем тебе усы?» А Бэмс: «Ты очки носишь, а я усы».
Прокоп. Бэмсику нашему тогда попало…
Бэмс. Одного из ваших я на всю жизнь запомнил. Аспирант какой-то. Прорабатывал нас. Даже не его самого, а глаза запомнил – прозрачные такие, немигающие, прямо в душу смотрел, крючок. «Диплом вам дадут, но будете вы инженер без допуска. А вы, – говорит, – знаете, что такое инженер без допуска?» Я тогда не знал, что это такое, но понял: что-то очень страшное. Это значит, все вроде допущены, а я вроде нет… К чему?!
Ивченко. Пугал.
Бэмс. И ты знаешь, испугал. Я потом всю жизнь старался, но к чему-то меня так и не допустили.
Ивченко. А где ты работаешь?
Бэмс. Не имеет значения…
Ивченко. Ну а все-таки?
Бэмс. Знаешь, что такое стасорокарублевый инженер? Плюс, правда, прогрессивка. Технадзор. Все строят, а я надзираю.
Ивченко. Надо что-то для тебя придумать.
Бэмс. Не надо. Мне сорок четыре. Еще лет шестнадцать понадзираю – и на пенсию.
Люся. Ну, ребята, ребята! Давайте лучше о прошлом! Ой, помню, как я в своем купальничке на сцену вылетела…
Ивченко. В желтом.
Люся. Точно, Ивченко, – в желтом. И у меня слова такие были: «Вот я, Снегурочка, прискакала к вам из леса, я от Дедушки Мороза, поздравляю вас, товарищи с наступающим 1954 годом!»
Бэмс. Точно! Пятьдесят четвертый.
Пауза.
Люся. Ну вот, выкинули меня из чемодана, подхожу я к авансцене, делаю маленькую паузу, и вместо этого: «Бэмс, “Чучу”!»
Прокоп. Коронка!
Бэмс. Скандал…
Ивченко. Партизанщина.
Люся. Партизанщина – это если бы я негритянский танец в ватнике танцевала.
Прокоп. Коронка!
Люся. У вашего декана так челюсть до полу и отвалилась.
Прокоп. А он, Кузьмич наш, как назло, в первый ряд сел. Коронка!
Бэмс. Кочумай, утюг!
Ивченко. Он с женой был, ну, она, наверное, ему на Люську и наклепала. (Люсе.) Ты же была не институтской, со стороны. Деканша тебя в «Орионе» видела.
Люся. Певичка из «Ориона» на сцене серьезного вуза – о ужас!
Прокоп. Вот название было – «Орион»! Теперь так кинотеатры не называют. Все больше «Темп», «Прогресс»… Тьфу!..
Ивченко. Певичка из «Ориона»… Я тоже ходил тебя смотреть.
Люся. Слушать.
Ивченко. Смотреть. И слушать, как ты поешь.
Прокоп. Вот Бэмсик – мужик! Такую бабу у всех из-под носа увел! (Ивченко.) Знаю, знаю, вы после своих заседаний бегали на Люську посмотреть… А Бэмс взял и увел ее у вас из-под носа!
Ивченко (Прокопу). А у вас?
Прокоп. Мы челябинские, мы не претендовали… Люська, и чем тогда он тебя взял, этот чертов стиляга?
Люся (напевает). «Я помню, было нам шестнадцать лет…»
Бэмс. Ну, чего мы с тобой, Прокоп, хотели тогда? Чего хотели? Да не так уж много… Хотели одеваться поярче, хотели ходить такой походочкой пружинистой, джаз хотели. Хэма читать…
Ивченко. Кого?
Бэмс. Хемингуэя. Я ничего лучше не читал.
Ивченко. А ты сейчас много читаешь?
Бэмс. Все равно лучше Хэма никого нет. Я это и тогда говорил, и сейчас. Я Чюрлёниса знал! Тогда о нем ни слова, а я знал – Чюрлёнис! И что Пикассо – человек. Но разве вы меня, такого, слушали… Помню, в пятьдесят шестом, в самом конце, выставка Пикассо в Москве… Народу!.. Все стоят, ждут, напирают, открытие чего-то задерживается. И вдруг выходит Эренбург… у него такая трубочка была, тоненькая, как мундштук, и сигареты он в эту трубочку вставлял… выходит он с этой трубочкой и говорит: «Мы с вами двадцать пять лет ждали эту выставку, – потерпите еще двадцать пять минут». И мы успокоились и еще немножко потерпели… А потом я все это увидел… Кошку с птичкой в зубах… портрет Франсуазы, где в профиль оба глаза видны…
Прокоп. Да ладно, Бэмс! Заладил: «Я говорил, я предупреждал…» Чего ты стариком заделался? Ты у нас еще молоток!
Бэмс. Молоток… Вон от кока три волосинки осталось. Помнишь, какой у меня кок был?
Люс я. А у меня «венчик мира» – прическа тогда называлась. В середине гладко, а по кругу такие кудряшки шли – «венчик мира». Нас с Бэмсом сразу хоть на обложку журнала «Крокодил»! «Жора с Фифой на досуге танцевали буги-буги…»
Бэмс. А теперь про Пикассо во всех энциклопедиях пишут: Пикассо – тире – гений.
Прокоп. Так хорошо! Чего ж тут плохого? Хорошо, что пишут. Брось, Бэмс!
Люся. Я помню, было нам шестнадцать лет…
Бэмс и Прокоп (подхватывают).
…Душа не знала жизни тень,
Поцеловались мы тогда с тобой
В весенний день.
Тянулись ветки сада
К тебе через ограду,
Букеты роз роняли
И на свиданье звали…
Люся (Ивченко). Ты женат?
Ивченко. Знаешь, как-то не очень…
Люся. И вам это разрешают?
Ивченко. Кому – нам?
Люся. Ответственным работникам.
Ивченко. А мы что – не люди?
Люся. Люди вон женаты. У них дети.
Прокоп. У меня два!
Ивченко. Что?
Прокоп. У меня два дети! Старший и младший. Сыновья.
Люся (Ивченко). Видишь?
Ивченко. Я плейбой.
Люся. Чего?
Ивченко. Бэмс, переведи жене.
Бэмс. Я не переводчик.
Ивченко. Но ты же сек английский.
Бэмс. Ничего я не сек.
Ивченко. Но ты же по-английски всю дорогу пел: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чу…»
Прокоп. «Ча»!!!
Бэмс. Может, хватить орать?
Прокоп. Все, все… Рефлекс. Он «чу», я «ча»…
Ивченко. Вы сейчас упадете!.. Был я в ней! В этой самой вашей Чаттануге.
Прокоп. В Чаттануге-чуче?!
Ивченко. «Чуча» – это просто так, мол, поезд «чу‑ча-чу‑ча», а станция называется Чаттануга. Я когда прилетел в Нью-Йорк, сразу должны были в Калифорнию через всю Америку на поезде ехать… Там, в Лос-Анджелесе, конгресс университетов открывался… Ну вот, едем, сижу у окна, вдруг поезд останавливается на одной станции, смотрю – елки-палки! – написано «Чаттануга»! Я выскочил на перрон, негр стоит, орешки какие-то продает, я его спрашиваю: «Это Чаттануга?» «Ез, сэр», – говорит. Я говорю: «А это не шутка?» – «Ноу, сэр», – и орешки мне свои сует. А я стою, смотрю на эту надпись и вдруг все вспоминаю… вечер наш тот факультетский… Бэмса… «Чучу».
Люся. Правда, вспомнил?
Ивченко. Стою посреди Америки и все вспоминаю… Я этому негру с орешками говорю: «А помните, такая песенка была: “Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча”»? А он: «Это что-то во время войны, сэр… Купите орешки, сэр…»
Бэмс. Ну и что?
Ивченко. Что?
Бэмс. Ну, орешки купил?
Прокоп. «Падн ми, бойз…»
Ивченко. Кстати, невинная песенка оказалась. Там негритянка спрашивает у двух парней: «Это поезд на Чаттанугу»? И все! Обычная железнодорожная тематика. А Бэмс так страшно хрипел, как будто кто-то кого-то убил и поет над трупом: «Падн ми, бойз, из дет де Чаттануга-чуча…» Жуть! Мороз по коже!
Бэмс. Слова помнишь… Мелодию не врешь…
Ивченко. Я же ее, вашу пластинку, тогда раз сто слушал.
Бэмс. Так понравилась?
Ивченко. Надо было лично ознакомиться с тлетворным влиянием Запада.
Прокоп. «Чтобы в сердце не закралась плесень…»
Ивченко. Какими мы тогда пеньками были!
Бэмс запевает старую песенку из студенческих капустников тех лет.
Бэмс.