Она перестала играть. Стало покойно и пусто, будто прожил я одну мучительную сладостную жизнь. И долго еще, пока я не огрубел и не вышел из детства, вдруг появлялось со всеми звуками, запахами и цветами ощущение сейчасной реальности тех далеких мгновений, когда я проходил через дверь и бежал и бежал туда к ним, и — «Я сыграю для тебя».
Послышались шаги, мне стало неловко, и я накрыл его.
Целую тебя последним целованьем.
Много лет спустя, когда прошла целая жизнь, я стоял на дороге, на прежнем месте. Время без крика и крови сделало то, чего не смогли здесь нашествия и войны: мертвые были на погосте, живые кинулись по большим и малым городам или перебрались на центральную усадьбу; заколоченные окна, провалившиеся крыши, покинутые дома… Время пришло, а оно делает то, что нужно, если не очень шумят люди. «Когда дойдут руки», эти останки уберут, землю распашут, и зимой ее тихо покроют новые снега. Здесь будет поле, я знаю, так будет, но упрямая память-сердце не хочет, не может принять неизбежное и вновь и вновь возвращает сюда давно прошедшее…
«Ах ты, зимушка-зима, ты холодная была…»
А пока здесь еще слышна жизнь. Вон на той стороне, за рекой, старый пьяный домовой рвет последнюю гармошку:
Ты святая, а я грешник.
Пойдем каяться в орешник.