На КП батальона Осадчего Шапошников встретил сержанта Михаила Шикина, минометчика. В полку он был с кадровой, поэтому Шапошников знал его хорошо.
– Что с вами, Шикин?
Сержант встал, худой настолько, что невольно вызывал чувство жалости.
– Извините, товарищ капитан, задумался. Вернее, горюю. Осталось от роты нас всего четверо. Столько прошли, держались, а тут в одном бою – вся рота. Лейтенант Лисин погиб, Брызгалов Иван… – Шапошников, слушая, мысленно отметил: «Знаю, помню его…» – Волков Иван, Жохов Николай, Кулюхин, Замораев, Колесников», – Шикин тяжело вздохнул.
Лицо его, сухое, с влажными черными глазами, выражало такую боль, что Шапошников, обычно несентиментальный, дружески похлопал его по плечу:
– Ну, успокойся. Война, потери неизбежны. А нам надо жить. И мстить.
Рано утром в 771-й полк приехал заместитель начальника связи дивизии майор Бабур, посланный полковником Гришиным для проведения дознания. Выслушав доклады Шапошникова и Осадчего о ходе боя, по согласованию с командиром дивизии лейтенанта Тюкаева за неправильную информацию о ходе боя понизили в должности и перевели заместителем командира роты. Все понимали, что козла отпущения сделали из одного Тюкаева. Куда-то наверх пошла бумага, что конкретный виновный в провале операции наказан.
Через двое суток к Тюкаеву в роту пришли Шапошников и Наумов и сказали, что есть приказ полковника Гришина вернуться ему на прежнюю должность помощника начальника штаба полка.
– Ты извини нас, Вениамин. На войне всякое бывает… – сказал Шапошников.
– Я понимаю, – ответил Тюкаев, чувствуя в душе неприятный осадок.
Ему понятно было, что кто-то должен был быть наказан за неудачную операцию. Наказание это выпало ему, да и то чисто символически. Серьезного расследования причин поражения, он это знал, не было.
«Виноват противник… Вот так и бывает у нас: лошадь потерял – особый отдел затаскает, а батальон загубил – ничего…» – с горечью подумал Тюкаев.
Рота лейтенанта Вольхина в этом неудачном бою под Юрковом потеряла двадцать человек, и, что самое горькое для него, погиб сержант Вертьянов. Столько было пройдено с ним и пережито за это время, что смерть его Валентин воспринял как гибель родного брата. Сам он в этом бою жив остался, как сам считал, случайно…
Через три дня после боя под Юрковом в полк к Шапошникову приехал майор Кустов.
– Зарываться в землю. Встаем в глухую оборону. Слышал, что наши Ельню взяли?
– Слышал. А под Киевом как?
– Плохо. Несколько наших армий, похоже, в окружении. Давай «языка» срочно. И систему огня противника изучи досконально и как можно быстрее, даю трое суток.
– Работаем. Тридцать наблюдателей в полку. Но что толку ее изучать: стрелять все равно нечем. А немцы пограничные столбы ставят, кричат, что дальше не пойдут, – усмехнулся Шапошников.
– Дешевый приемчик. «Языка» давай сегодня же, – напомнил Кустов и пошел к машине.
Трое суток полк Шапошникова готовил оборону на Судости. Земля была сухая, погода стояла теплая – бабье лето, немцы не стреляли. Казалось, что война дала передышку, отчего и настроение становилось получше. Хотелось верить, что и зимовать придется в этих окопах, что противник наконец-то выдохся.
Сразу после того, как уехал майор Кустов, Шапошников вызвал своего помощника по разведке старшего лейтенанта Бакиновского.
– Есть у тебя кого послать сейчас же?
– Готовы группы лейтенантов Абрамова и Барского, да двоих подготовил для глубинной разведки, – ответил Бакиновский. – Оба добровольцы. Штатское им нашли, лапти, не бреются который день, даже листа березового насушили для табаку. Сегодня провожать буду, пойдут оба с Абрамовым. Если пройдут, конечно. У Осадчего вчера два раза пытались – никак, приходится возвращаться, смотрят за нами хорошо.
– Место перехода наметил?
– Все до кустика изучил. До проволоки поведу сам.
Той же ночью группа лейтенанта Абрамова ходила в поиск и удачно: приволокли немца-майора.
Шапошников сначала не поверил: «Фельдфебель, наверное, не может быть, чтобы майор…»
– Реку переплыли незаметно, – скупо рассказывал Абрамов, юный лейтенант с острым носом и мальчишескими губами. – Подползли. Метров с пятнадцати атаковали траншею и блиндаж, гранатой уничтожил пулемет и четверых гитлеровцев, а этот вот выскочил из блиндажа – и прямо в руки.
Немец, действительно майор, стоял с отрешенным видом, держа руки по швам, как новобранец.
– Иоффе, спросите его: какой он части? – приказал Шапошников переводчику.
– Австрийской восемнадцатой танковой дивизии, начальник штаба батальона, – перевел Иоффе.
– Собираются ли они наступать?
– Говорит, что если ему дадут кофе и приготовят ванну, то он расскажет все, что знает.
Шапошников невесело усмехнулся:
– Кофе? Мы его не пьем, и не только на фронте, а ближайшая ванна, думаю, где-нибудь в Брянске. Сам в баню ходил последний раз еще дома. Видно, тоже им несладко. Ишь ты, ванну захотел. – И Шапошников только сейчас подумал, что действительно они на фронте третий месяц, а помыться толком не пришлось ни разу. Даже умываться доводилось не каждый день, брились раз в три-четыре дня, а то и в неделю, по обстановке. – Переведите, что здесь фронт и удобств нет, – отрезал Шапошников.
Немец показал, что у них в полку ничего не слышно, когда будет наступление. Несколько дней они не получали никаких приказов. Сообщить какие-либо сведения о составе полка и его батальоне отказался категорически.
– Пожалуй, он действительно и сам ничего толком не знает. Отправьте его в дивизию, Бакиновский, – сказал Шапошников.
«Будут ли немцы наступать в скором времени? Загадка… Наступать, конечно, будут. До зимы им надо постараться выйти к Москве, – Шапошников не допускал и мысли, что немцы могут взять Москву. – Вопрос только в том, сколько времени у них уйдет на подготовку большого наступления… Если учесть, что против нас все время действуют одни и те же части, которые воевать начали от границы, понесли потери, измотаны не меньше нашего, и тоже долго не отдыхали и не пополнялись, то на подготовку большого наступления группе Гудериана потребуется не меньше десяти дней».
Через двое суток группа лейтенанта Абрамова привела пленного немца-сапера. Он сообщил, что у них каждый день выводят по одной роте с передовой в тыл на отдых.
«Значит, двигаться вперед пока не собираются…» – решил Шапошников.
Каждый день затишья для дивизии полковника Гришина был поистине золотым. После тяжелейших июльских и августовских боев она оживала, набирала пусть и не прежнюю, но достаточную силу. Кроме окруженцев из разных разбитых частей в дивизию пришло несколько маршевых батальонов из Саратова, Куйбышева, Сибири, за счет чего были восстановлены все стрелковые полки. Хотя и не до штата, но пополнены батальоны, воссозданы все роты. Из управления кадров фронта пришло необходимое число командиров, которые заменили многих взводных-сержантов, а то и рядовых.
409-м стрелковым полком стал командовать майор Петр Князев, а батальонный комиссар Максим Михеев свои полномочия командира 624-го полка сдал майору Павлу Тарасову. Дивизия получила немного пулеметов, минометов, лошадей, автомашин, но с артиллерией дело обстояло все еще неважно. 497-й гаубичный артполк майора Малыха с учетом тех людей, что влились к нему из артполка Смолина, насчитывал около ста пятидесяти человек, но орудий у него имелось всего три.
В один из сентябрьских дней в блиндаж к Гришину пришел его комиссар Петр Никифорович Канцедал:
– Иван Тихонович, есть сведения о последнем бое комиссара ЛАПа Макаревича. Вот товарищ, вчера вышел из окружения…
– Лейтенант Ковалев, командир взвода управления дивизиона старшего лейтенанта Братушевского.
– Садитесь, товарищ Ковалев, – предложил Гришин, – рассказывайте.
– Было это девятнадцатого августа, – начал свой рассказ лейтенант Ковалев. – Наш дивизион оборонял мост через Ипуть на станции Сураж. Где-то после обеда показалась колонна немецких танков, завязался бой. Стояли все насмерть. Комиссар Макаревич сам стрелял из орудия, когда погиб расчет, это я видел. Били прямой наводкой, но снарядов у нас оставалось мало, всего по одному зарядному ящику на орудие. Потом ко мне прибежал посыльный от Братушевского, там же был и комиссар. Они приказали мне забрать всех раненых и тех, кто не связан с орудиями, показали маршрут, и мы с проводником, местным жителем, пошли на Унечу. Прибыли туда к утру следующего дня. А вечером с места боя пришел сержант Славянский, он и рассказал, что дивизион погиб, Братушевский и Макаревич тоже. Ночью мы с разведчиками ходили на место боя. Тела убитых Макаревича и Братушевского мы не нашли, местные жители рассказали, что бойцы похоронили их в воронках возле реки…
Гришин переглянулся с Канцедалом. Оба нахмурились.