Читать онлайн «Сюжет с вариантами». Страница 2

У злобы - свои законы,
                у чести свои права.
Есть заяц, и есть охотник.
                Инжир, курага, айва.
За рынком у старой хашной
                сошлись они, аккурат,
заяц по имени Роуф
                и охотничий сын Баграт.
Лил на ущелье месяц
                свой черный венозный свет.
И сказал Баграт: - Нэнавижу!
                и вскинул свой пистолет.
И в хашной умолкли споры,
                когда он привстал в седле.
Hо пуля в стволе молчала.
                Молчала пуля в стволе.
Она молчала, как рыба,
                навага, судак, филе…
Все так же в ущелье месяц
                лил свой венозный свет,
когда Роуф сказал Баграту:
                - Hу-ка, дай сюда пистолет!
Когда торжествует дружба,
                с дороги уходит злость.
И бросил Баграт ему пистолет,
                как бросают собаке кость.
Уже текла по горам заря,
                как течет виноградный сок,
когда Роуф своею рукой всадил
                пулю себе в висок…
Да здравствует сила сильных!
                Пусть слабый не будет слаб!
Да здравствует дух броженья,
                шашлык и люля-кебаб!
Да здравствуют ритмы Киплинга,
                папаха, аллюр, абрек,
фазаны и козлотуры,
                мангал, чебурек, чурек!

Зайцы бежали к морю.
Зайцы бежали быстро.
Сосны бежали рядом,
истекая янтарным соком.
Hо зайцам янтарь не нужен,
они его есть не станут.
Зайцу нужна морковка.
Зайцу нужна капуста,
хотя бы даже цветная.
В крайнем случае, брюква.
Или зеленый горошек.
Зайцу жить невозможно
без чего-нибудь овощного…
Hо сосна не такое дерево.
Совершенно другое дерево.
Hа сосне не растет морковка.
Hа сосне не растет капуста.
Никакой калорийной пищи
от нее получить невозможно.
Даже клубня простой картошки
и то на ней не увидишь…
Hо зайцы об этом не знали.
Зайцы бежали к морю.
Ибо если не днем и не ночью,
а в воскресное, скажем,
утро заяц принял решенье -
он уже от него не отступит…
А до моря бежать - не просто.
А до моря бежать - не близко.
Hо зайцы бежали так быстро,
что в конце концов добежали.
И они увидели море…

Море очень сильно смеялось.

Айсберг - льдина.
                Будут вьюги кружить.
Мат в четыре хода.
                Три-четыре-пять.
Льдина - все едино,
                можно прожить.
Заячья охота.
                Есть где погулять.
А он и не старался,
                был парень жох.
Ему это дело
                что конфета драже.
За двумя погнался
                убил четырех.
Стал их пересчитывать
                восемь уже.
Стал их пересчитывать,
                кровных
                                своих,
Сереньких
                глаза отведешь
                                едва,
А их уже не восемь
                шестнадцать их.
Какое там шестнадцать,
                когда тридцать два!
Шестьдесят четыре.
                Пять, шесть, семь…
Спать ложусь в испарине.
                Думаю вот.
Видно, это парень
                другой совсем.
Другой, видно, парень.
                Совсем не тот.

Я помню, за окошком дождик лил,
когда я в зыбке слушал горестную повесть
о том, как зайца в поле застрелил
один охотник, потерявший совесть.

И я тогда подумал: зайца бить
хотя бы где - а все равно негоже.
Ведь он еще, возможно, мог любить!
А может быть, его любили тоже!

И, может быть, как яблонька бела,
в косыночке, надвинутой на брови,
его на лавочке любимая ждала
с букетиком шпината и моркови.

Hо верю, верю, через толщу лет,
свершив круговращение в природе,
он явится к любимой на обед
укропинкой, возросшей в огороде.

И в этот день, что будет радостно трубить
над скромною семейною пирушкой,
хотел бы я на том обеде быть
горошинкой, морковинкой, петрушкой.

А может, я в моркови стал бы жить,
опять волнуя души и тревожа…
Умейте же морковью дорожить:
морковь – она с хорошей тыквой схожа.

Среди гула и гама,
В сорок давнем году,
Собирала мне мама
На дорогу еду.

Не кефир и не яйца,
Не варенье с халвой,
Положила мне зайца
В мешок вещевой…

Три блистательных года
У меня впереди.
Говорит мне комвзвода:
– Ну, не ешь, погоди!

Старшина и комроты
Мне с НП своего
Повторяют: – Ну, что ты,
Да не тронь ты его!

Два комбрига с комкором
Третьи сутки подряд
С молчаливым укором
– Потерпи! – говорят.

Но, шатаясь как пьяный,
Но почти как шальной,
Запах чувствую пряный
У себя за спиной.

Головою качаю.
Папироску курю.
– Не могу! – отвечаю.
– Я начну! – говорю…

Так кончается детство,
И сейчас же зато
Открывается действо
В цирковом шапито.

Наступает минута
Долгожданного дня.
Острый запах батута
Обжигает меня.

Не игра, не забава.
Крутизна виража.
Этот вертит удава,
Тот глотает ежа.

А я зайца глотаю
С акробаткой одной,
А с другою листаю
Календарь отрывной.

Проношусь в мотоцикле,
Пробуждаясь порой,
Как в лирическом цикле
Посторонний герой.

Обнимаю девчонку
На привале крутом.
Открываю сгущенку
Окровавленным ртом.

И, за мною вставая,
Обступает меня
Вся моя боевая
Цирковая родня.

Обступает, рыдает,
И под крики ее
Альтерзайца съедает
Альтерэго мое.

Снова отхожу и оживаю.
Где-то в двух шагах от Беговой
В коммунальном доме проживаю
С популярной труппой цирковой.

По соседству с нами, не без риска,
Проживают, господи прости,
Две жонглерки, иллюзионистка,
Знаменитый комик-травести.

С комиком ужасная морока,
Хоть репертуар его расхож.
Говорят, что был похож на Блока.
Стал, скорей, на Брюсова похож.

Занят этой темою локальной,
Сплю, к недоуменью своему,
Под стеной, почти не вертикальной
И горизонтальной потому.

Душу в тело перевоплощаю.
Ничего от ближних не таю.
Акробатку чаем угощаю,
Куплетисту пиво отдаю.

Ежедневно в непогодь сырую,
Возвратясь с прогулки верховой,
Жареного зайца дрессирую
В полуохлажденной духовой.

Приручаю, переобучаю,
А когда стемнеет на дворе,
Полуконспективно отмечаю
В неперекидном календаре:

«Нет причин печалиться и плакать.
Думаю, поспею к январю».
Недопережевываю мякоть.
Понемногу допереварю.