Под ветром холодные плечи
Твои обнимать так отрадно:
Ты думаешь-нежная ласка,
Я знаю-восторг мятежа!
И теплятся очи, как свечи
Ночные, и слушаю жадно
Шевелится страшная сказка,
И звездная дышит межа…
Меняется весь "ландшафт души" поэта: вместо прозрачных весенних зорь и золотистой лазури, сопровождавшей явление небесной возлюбленной-"звонкая" снежная вьюга, "буйный ветер", "опаляющий" лицо, "пожар мятели белокрылой", обезумевшая тройка, уносящая поэта и его возлюбленную над открытыми темными "безднами", в "снежную ночь":
И над твоим собольем мехом
Гуляет ветер голубой…
Безмерность в переживании любовного экстаза придает лирике Блока в это время ("Земля в снегу", "Ночные часы" невиданную еще в русской поэзии смелость и иррациональность построения- как бы ощущение присутствия творческого довременного хаоса, освобожденных космических сил, из ночного "страшного" мира наплывающих на поэта и затопляющих узкую область светлого дневного сознания.
…В легком сердце — страсть и беспечность,
Словно с моря мне подан знак.
Над бездонным провалом в вечность,
Задыхаясь летит рысак.
Снежный ветер, твое дыханье,
Опьяненные губы мои…
Валентина звезда, мечтанье!
Как поют твои соловьи…
Страшный мир! Он для сердца тесен!
В нем-твоих поцелуев бред,
Темный морок цыганских песен,
Торопливый полет комет!
Любовная лирика последнего периода приводит Блока от Вл. Соловьева к Аполлону Григорьеву и цыганскому романсу. Однако из всего предшествующего ясно, что мы имеем в творчестве Блока не простую "канонизацию цыганской песни", т. е. младшей литературной линии и ее своеобразных тем, до сих пор остававшихся вне поэзии "высокого стиля", но сложное претворение этих родственных поэту мотивов с помощью приемов романтического искусства и мистического переживания жизни. С цыганским романсом Блока породнили стихийный разгул страсти, ее восторги и печали; однако, не просто-широта разгула и удали, но те "запредельные" звучания, которые впервые подслушал в них Аполлон Григорьев ("Борьба", "Импровизации странствующего романтика" и др., и которые вдохновили Достоевского на сцену кутежа Димитрия Карамазова с Грушенькой в Мокром. Таинственно манящее и влекущее в страстном любовном переживании, мистические порывы и взлеты вдохновения соединяются с ощущением греха и страдания, тоски и потерянности; но в самом грехе и страдании, в самом образе возлюбленной грешницы-что то манящее и влекущее и обещающее еще неведомые и невозможные наслаждения, как выход за грани повседневности:
Неверная, лукавая,
Коварная, — пляши!
И будь навек отравою
Растраченной души.
С ума сойду, сойду с ума,
Безумствуя, люблю,
Что вся ты-ночь, и вся ты-тьма,
И вся ты-во хмелю…
Что душу отняла мою,
Отравой извела,
Что о тебе, тебе пою,
И песням-нет числа!..
В своих последних стихах, включенных во второе и третье (посмертное) издание III книги, Блок-поэт пьяной, угарной, цыганской любви и все более тяжелого и безнадежного похмелья. Вместо восторженных взлетов первых страстных стихов-все усиливающееся, гнетущее сознание душевной разорванности и падения. Падение и грех вскрываются поэту с полной ясностью в своем страшном религиозном смысле, как "глубины сатанинские":
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками,
Преисподнего огня…
Страсть становится мукой, унижением, из которого душа поэта ищет спасения "на синий берег рая", но которое снова увлекает в свою бездну-уже против, воли:
О, нет! Я не: хочу, чтоб пали мы с тобой
В объятья страшные! Чтоб долго длились муки,
Когда — ни расплести сцепившиеся руки,
Ни разомкнуть уста — нельзя во тьме ночной
Я слепнуть не хочу от молньи грозовой,
Ни слушать скрипок вой (неистовые звуки!)
Ни испытать прибой неизреченной скуки,
Зарывшись в пепел твой горящей головой…
Но ты меня зовешь
Твой ядовитый взгляд
Иной пророчит рай! — Я уступаю, зная,
Что твой змеиный рай — бездонный скуки ад.
Сознание душевного унижения, греха и падения проходит сквозь все последние стихи (ср.: в особенности "Унижение", "Черная кровь"- вообще, отделы "Страшный мир" и "Возмездие", — но в самом падении-взлеты мистически страстных восторгов, дающих болезненное опьянение бесконечным:
Даже имя твое мне презренно,
Но, когда ты сощуришь глаза,
Слышу-воет поток многопенный,
Из пустыни подходит гроза…
Снова всплывает в воспоминании образ нездешней возлюбленной ("Ты помнишь первую любовь, и зори, зори, зори?", но теперь карающий "отступника", угрожающий близким "возмездием", или поздним раскаянием ("Шаги командора":
…Что теперь твоя постылая свобода,
Страх познавший Дон-Жуан?….
Что изменнику блаженства звуки?
Миги жизни сочтены…
Из глубины падения поэт опять взвывает к детскому видению чистейшей и непорочной любви ("О, миг непродажных лобзаний! О, ласки некупленных дев!". В покаянных, автобиографических стихах встает перед нами образ единственной возлюбленной:
…Летели дни, крутясь проклятым роем…
Вино и страсть терзали жизнь мою…
И вспомнил я тебя пред аналоем,
И звал тебя, как молодость свою…
Я звал тебя, но ты не оглянулась,
Я слезы лил, то ты не снизошла.
Ты в синий плащ печально завернулась,
В сырую ночь ты из дому ушла…
Но эти воспоминания остаются уже далекими и бесплодными для настоящего. Все чаще поэт говорит о жизни "пустынной", "ненужно пробитой", "глухой и безумной", "безумной и бездонной".
И стало беспощадно ясно
Жизнь отшумела и прошла…
Безнадежная пустота и скука, как тяжелое похмелье, сменяют безмерные восторги и страдания прошлых лет. Наступает "седое утро", а за ним — "день жестокий, день железный"
О, как я был богат когда то,
Да все-не стоит пятака,
Вражда, любовь, вино и злато,
А пуще-смертная тоска…
Отвращение к прошлому и безнадежность в будущем, а в настоящем — та безъисходная печаль и скука, та "ацедия", о которой говорили старинные религиозные писатели, или употребляя более, новые и менее значительные аналогии- "мировая скорбь" или Бодлеровский "сплин"- постепенно овладевают поэтом, как некая метафизическая болезнь души, "таинственно и неуклонно снедающий меня недуг" (ср. особенно "Пляски смерти", "Жизнь моего приятеля" в отделе "Страшный Мир".
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
Быть может, самое глубокое выражение этой последней ступени в развитии поэта-романтика дает стихотворение "к Музе", знаменательно предпосланное III Книге. Здесь Муза и возлюбленная сливаются в одном образе, интимный и личный опыт любовного переживания расширяется в сверхличное истолкование вопроса о смысле жизни, познаваемой через любовь. По глубине и мощи трагического ощущения жизни Блок приближается здесь к наиболее зрелым стихотворениям Тютчева, посвященным его трагической "последней любви" (ср. словесное совпадение в начале- Тютчев: "Есть и в моем страдальческом застое…"
Есть в напевах твоих сокровенных…
Роковая о гибели весть,
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
…Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил,
И твоих утешений просил?…
…И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого Аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои.
И была роковая отрада,
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу у слада
Эта горькая страсть, как полынь!..
В чем источник трагического в этом стихотворении, глубочайшей разорванности и отчаяния в самой любовной страсти? В таких словах говорит не простое, обычное страдание любви, но безмерно углубленное душевное мучение, религиозная болезнь какой-то особенной остроты. "Страшные ласки" возлюбленной (вспомним еще: "страшная сказка", "страшный мир", "объятья страшные", "попиранье заветных святынь", "красота"-не как радость, а как "проклятье" ("все проклятье твоей красоты!" — все это открывает перед нами особый мир переживаний, о которых яснее всех говорит Достоевский, как призванный истолкователь мистической жизни современного человека.
"Красота это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому, что неопределенная, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки. Тут берега сходятся, тут все противоречия вместе живут!..красота! Перенести я потом не могу, что иной, высший даже сердцем человек и с умом высоким, начинает с идеала Мадонны, а кончает идеалом Содомским. Еще страшнее, кто уже с идеалом Содомским в душе не отрицает и идеала Мадонны, и горит от него сердце его, во истину горит, как и в юные беспорочные годы. Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает, что такое даже, вот что уму представляется позором, то сердцу-сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме она и сидит для огромного большинства людей-знал ли ты эту тайну или нет? Ужасно, что красота не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердце людское".