– Хвалю, – отвечала мать, – будь достоин чистой невесты.
Сконфуженный сын жарко поцеловал материну руку.
Марфу Андревну, которая знала все-таки столичные нравы екатерининского века, очень занимал вопрос о нравственности сына.
Застенчивый и скромный ответ гвардейца нравился Марфе Андревне чрезвычайно; но она хотела удостовериться еще точнее, что взлелеянное ею дитя ее действительно непогрешимо в своей чистоте, и потому священник, отец Алексей, получил поручение узнать это ближе, а Алексею Никитичу ведено было тут же вскоре после приезда говеть и приобщаться.
По окончании исповеди отец Алексей, худой, длинный старичок, вовсе не питуший, но с красным носом, укрепил Марфу Андревну в этом мнении: он вошел к ней и благопокорно прошептал:
– Девственник!
– Это в наш век редкость, – произнесла Марфа Андревна.
– Редко, сударыня, редко.
– Господи, сколь я счастлива! – воскликнула Марфа Андревна, и в самом деле она была необыкновенно счастлива и довольна.
Сын делал полную честь трудам воспитавшей его матери, и блаженная мать души в нем не чаяла и еще усугубила к нему свою нежность.
– Тамошний омут чист переплыл, а уж тут у меня и замутиться не в чем.
И она не отпускала сына от себя ни на шаг, пестовала его, нежила, холила, и любовалась им, и за него радовалась.
И пошла тихо и мирно жизнь в селе Плодомасове. Мать не нарадуется, что видит сына, и дни летят для нее как краткие мгновенья. Ей и в голову не приходит осведомиться: так ли весело в деревенском уединении сыну ее, как весело ей от единой мысли, что он с нею под одной кровлей.
Все, казалось, шло стройно и прекрасно, но вдруг среди такого семейного счастия красавица сенная девушка Марфы Андревны, ходившая за самой боярыней, «спальная покоевка», заскучала, затосковала и потом, раздевая раз боярыню, бросилась ей в ноги и зарыдала.
Марфа Андревна знала, что значит такие поклоны в ее монастыре. Строгие брови Марфы Андревны сдвинулись, глаза сверкнули, и губы выразили и гнев и презрение. Виновная не поднималась, гневная боярыня стояла, не отнимая у нее своей ноги, которую та обливала горячей слезою.
– И ты это омела? ходя за мной за самой, ты не могла себя соблюсти?
– Матушка! голова моя не нынче уже перед вами на плахе.
– Не нынче?
– Матушка… давно… пятый месяц, – и девушка опять пала горячим лицом к ножке боярыни.
– Кайся же, кто? Кто дерзнул на тебя?
Девушка молчала.
Три раза боярыня повторила свой вопрос, и три раза девушка отвечала на него только одними рыданиями.
– Говори: кто? Я прощаю тебя, – произнесла Марфа Андревна.
Девушка поцеловала барынины ноги, потом руки.
– Тебе, как ты за мною ходила, то как ты ни виновата, что всего этого не чувствовала, но тебе за мужиком не быть.
Девушка опять упала в ноги.
– Говори, кто тобой виноват: холостой или женатый?
Виноватая молчала.
– Говори! если холостой… Бог вас простит, но чтоб завтра же у меня при всех тебя замуж просил. Чего ты водишь глазами? Слышишь, перестань, тебе говорю: я не люблю, кто так страшно взглядывает. Иди, и чтоб он завтра тебя замуж просил, а не то велю ему лоб забрить.
Девушка отчаянно ударила себя в грудь и воскликнула:
– Этому быть нельзя!
– Что ты такое врешь! знать я не хочу и велю, чтоб было как приказываю.
Девушка отчаянно закачала головой и воскликнула:
– Господи, господи! да научи же меня, как мне слово сказать и покаяться!
– Холостой… По любви с ним сошлась… и нельзя им жениться! – быстро сообразила Марфа Андревна и, в негодовании оттолкнув от себя девушку, крикнула: – Сейчас же скажи его имя: кто он такой?
– Ох, да никто! – отвечала, терзаясь, девушка.
– Никто?.. Как это никто? что ж это, в бане, что ли, к тебе пристало?
Девушка стояла на коленях и, поникнув головою, молчала.
Марфа Андревна села в кресла и снова вспрыгнула, сама надела на свои ноги шитые золотом босовички и, подойдя к девушке, высоко подняла ее лицо за подбородок и, взглянув ей прямо в глаза, проговорила:
– Хотя бы то сын мой родной, я это сейчас знать желаю, и ты не смеешь меня ослушаться!
И, метаясь под проницающим взором своей чистой боярыни, девушка в терзаниях и муках отвечала:
– Он!
Этого сюрприза Марфа Андревна не ожидала… Омут переплыл, а на чистой воде осетился.
Глава третья
По делам воздания
Марфа Андревна была ужасно оскорблена этим поступком сына, и притом в ней боролось теперь зараз множество чувств разом.
Перед ней вдруг восстал во весь рост свой покойный Никита Юрьич – не тот Никита Юрьич, который доживал возле нее свои последние годы, а тот боярин-разбойник, который загубил некогда ее красу девичью и который до встречи с нею не знал ничего святого на свете. «Вот он и этот по отцовым стопам начинает, – мнилось боярыне, – девичья честь не завет ему, и материн дом не нетленный кут: идет на все, что меск невзнузданный… Нет, не должно мне это опустить ему, – иначе его злообычие в нем коренать станет! Нет, у сего начала растет зол конец».
– Иди! – сказала она покоевке и, указав ей рукою на двери, сама опустилась в кресло у кровати и заплакала.
Оставшись одна, Марфа Андревна искала теперь в своем уме решения, что она должна сделать? как ей поступить? Решение не приходило, и Марфа Андревна легла спать, но не спала. Решение не приходило и на другой день и на третий, и Марфа Андревна целых три дня не выходила из своей комнаты и не пускала к себе сына.
Этого не бывало еще с Марфою Андревной никогда, и никто в целом доме не знал, чему приписать ее упорное затворничество.
К ней под дверь подсылали приближенных слуг, подходили и заводили с ней разговор и молодой барин и священник отец Алексей; но Марфа Андревна никому не отвечала ни одного слова и только резким, сердитым постукиванием в дверь давала чувствовать, что она требует, чтобы ее оставили.
На четвертый день Марфа Андревна сама покинула свое заточение. В этот день люди увидели, что боярыня встала очень рано и прошла в сад в одном темненьком капоте и шелковом повойничке. Там, в саду, она пробыла одна-одинешенька около часу и вышла оттуда, заперши за собою на замок ворота и опустив ключ в карман своего капота. К господскому обеду в этот день был приглашен отец Алексей.
Марфа Андревна вышла к столу, но не кушала и с сынам не говорила.
После обеда, когда вся домашняя челядь, кто только где мог найти удобное местечко и свободную минуту, уснули по темным уголкам и закоулочкам обширного дома, Марфа Андревна встала и сказала отцу Алексею:
– Пойдем-ка, отец, со мною в сад, походим.
– Пойдем и ты, – заключила она, оборотясь на ходу к сыну.
Марфа Андравна шла вперед, священник и сын за нею.
Плодомасова прошла двор, отперла садовую калитку и, вступив в сад, замкнула снова ее за собою.
Садом боярыня прошла тихо, по направлению к пустой бане. Во всю дорогу Марфа Андревна не говорила ни с сыном, ни со священником и, дойдя до цели своего несколько таинственного путешествия, села на завалинку под одним из банных окон. Около нее с одной стороны присел отец Алексей, с другой – опустился было гвардейский поручик.
– А ты, поросенок, перед матерью можешь и постоять! – вдруг оттолкнула сына Марфа Андревна.
– Стань! – повторила она изумленному молодому человеку и затем непосредственно обратилась к нему с вопросом:
– Кто тебе дал эти эполеты?
– Государыня императрица, – отвечал Плодомасов.
– Сними же и положи их сюда на материны колени.
Недоумевающий поручик гвардии безропотно исполнил материнское требование.
– Ну, теперь, – сказала ему Марфа Андревна, – государыне императрице до тебя более дела нет… Что ею тебе жаловано, того я на тебе бесчестить не смею, а без царского жалованья ты моя утроба.
С этим она взяла сына за руку и, передавая отцу Алексею, проговорила:
– Отдаю тебе, отец Алексей, непокорного сына, который оскорбил меня и сам свою вину знает. Поди с ним туда.
Она указала через плечо на баню.
– Туда, – повторила она через минуту, – и там… накажи его там.
– Поснизойдите, Марфа Андревна! – ходатайствовал священник.
– Не люблю я, не люблю, поп, кто не в свое дело мешается.
– Позволь же тебе, питательница, доложить, что ведь он слуга царский, – убеждал священник.
– Материн сын прежде, чем слуга: мать от бога.
– И к тому же он в отпуск… на отдохновение к тебе прибыл!
– Перестань пусторечить: я все не хуже тебя знаю, дуракам и в алтаре не спускают; иди и делай, что оказано.
Священник не знал опять, чем бы еще затруднить дело.
– Да вот я и лозы к сему пригодной для наказания не имею.
– Иди куда велю, там все есть.
– Ну, пожалуйте ее волю исполнить, – пригласил отец Алексей поручика.
Плодомасов молча поклонился матери в ноги и молча пошел в баню за отцом Алексеем.
Там, на верхней полке, лежал большой пук березовых прутьев, нарезанных утром собственными руками Марфы Андревны и крепко связанных шелковым пояском, которым она подвязывала в сырую погоду юбки.