— Для того, чтобы лошади не соперничали с афинянками, среди которых мало густоволосых, — пошутила Эгесихора.
— Тебе хорошо говорить, — вдруг вмешалась молчавшая до сих пор Наннион, — когда волосы спартанок вошли в поговорку, также как их свобода.
— Если сорок поколений твоих предков ходили бы голобёдрыми в полотняных пеплосах и хитонах круглый год, тогда и у тебя были бы волосы не хуже.
— Почему вас зовут файномерис — показывающими бёдра? — удивился Птолемей.
— Покажи им, как должна быть одета спартанка по законам своей страны, — сказала Таис, — твой старый пеплос висит у меня в опистоцелле с той поры, когда мы разыгрывали сцену из Кадмийских преданий.
Эгесихора молча удалилась внутрь дома.
Неарх следил за ней, пока она не скрылась за занавесью, и отстранился от тяжёлой руки Птолемея, легшей ему на плечи.
— «Много странных даров посылает судьба», — пропел насмешник Гефестион, подмигивая Птолемею. Он обнял застенчивую Наннион, шепча ей что-то. Гетера зарделась, послушно подставив губы для поцелуя. Птолемей сделал попытку обнять Таис, подсев к ней, едва Александр отошел от неё к столу.
— Подожди, увидишь свою богиню, — отстранила его она. Птолемей повиновался, удивляясь, как эта юная девушка умеет одновременно очаровывать и повелевать.
Эгесихора не заставила себя ждать, явившись в белом длинном пеплосе, полностью раскрытом на боках и удерживавшемся только узкой плетеной завязкой на талии. Сильные мышцы играли под гладкой кожей, толстыми квадратиками окаймляли срединную борозду живота, углубляя ее. Распущенные волосы лакедемонянки струились золотом по всей спине, закручиваясь в пышные кольца ниже колен, и заставляли ещё выше и горделивее поднимать голову, открывая крепкие челюсти и мощную шею. Она танцевала «танец волос» — Кометике — под аккомпанемент собственного пения, высоко поднимаясь на кончиках пальцев, и напомнила великолепные изваяния Каллимаха — спартанских танцовщиц, колеблющихся как пламя и, кажется, вот-вот взлетящих в экстатическом порыве оторваться от почвы, которой они едва касались.
Вздох общего восхищения приветствовал Эгесихору, медленно кружившуюся в сознании своей красоты.
— Поэт был прав! — Гефестион оторвался от Наннион, получив ревнивый укоряющий взгляд. — Как много общего с красотой породистой лошади и её силой!
— Андраподисты — похитители свободных — хотели однажды захватить Эгесихору. Их было двое — зрелые мужчины… но спартанок учат сражаться, а они думали, что имеют дело с нежной дочерью Аттики, предназначенной жить на женской половине дома, — рассказывала Таис.
Эгесихора, даже не раскрасневшись от танца, села к Таис, обняв подругу и нисколько не стесняясь жадно глядящего на её ноги Неарха.
Александр нехотя поднялся.
— Хайре, критянка. Я хотел бы любить тебя, говорить с тобой, ты необычно умна, но я должен идти в Киносарг — святилище Геракла. Мой отец приказал прибыть в Коринф, где будет великое собрание. Его должны выбирать главным военачальником Эллады, нового союза полисов, конечно, без упрямой Спарты.
— Опять они отделяются! — воскликнула Таис.
— Что ты разумеешь под словом «опять»? Это было много раз…
— Я думала о Херонее. Если бы спартанцы объединились с Афинами, то твой отец…
— Проиграл бы сражение и ушел в Македонские горы. И я не встретился бы с тобой, — засмеялся Александр.
— Что же принесла тебе встреча? — спросила Таис.
— Память о красоте!
— Везти сову в Афины! Разве мало женщин в Пелле?
— Ты не поняла. Я говорю о той, какая должна быть! Той, что несет примирение с жизнью, утешение и ясность. Вы, эллины, называете её астрофаэс — звёздносветной.
Таис мгновенно скользнула с кресла и опустилась па подушку около ног Александра.
— Ты совсем ещё юн, а сказал мне то, что запомнится на всю жизнь, — И, подняв большую руку царевича, она прижала её к своей щеке.
Александр запрокинул её чёрную голову и сказал с оттенком грусти:
— Я позвал бы тебя в Пеллу, но зачем тебе? Здесь ты известна всей Аттике, хоть и не состоишь в эоях — Списке Женщин, а я — всего лишь сын разведенной царской жены.
— Ты будешь героем, я чувствую!
— Что ж, тогда ты будешь моей гостьей всегда, когда захочешь…
— Благодарю и не забуду. Не забудь и ты: Эргос и Логос (действие и слово) едины, как говорят мудрецы.
Гефестион с сожалением оторвался от Наннион, успев всё же договориться о вечернем свидании. Неарх и Эгесихора скрылись. Птолемей не мог и не хотел отложить посещение Киносарги. Он поднял за руку Таис с подушки, привлекая к себе.
— Ты и только ты завладела мной. Свободна ли ты и хочешь, чтобы я пришел к тебе снова?
— Об этом не сговариваются на пороге. Приходи еще, тогда увидим. Или ты уедешь в Коринф тоже?
— Мне нечего делать там! Едут Александр с Гефестионом.
— А тысячи гетер храма Афродиты Коринфской? Они служат богине и не берут платы.
— Я сказал и могу повторить — только ты!
Таис лукаво прищурилась, показав кончик языка между губами удивительно четкого, и в то же время детского, очерка.
Трое македонцев вышли, на сухой ветер и слепящие белизной улицы.
Таис и Наннион, оставшись вдвоем, вздохнули, каждая о чем-то своем.
— Какие люди, — сказала Наннион, — молодые и уже столь зрелые. Могучему Гефестиону всего двадцать один, а царевичу — девятнадцать. Но сколько людей они оба уже убили!
— Александр красив. Учен и умен, как афинянин, закален, как спартанец, только… — Таис задумалась.
— Он не как все, совсем другой, я не умею сказать… — подхватила Наннион.
— Смотришь на него — и чувствуешь силу и ещё что он — далеко от нас, думает о том, что нам не придет в голову. От этого оп одинок, даже среди своих верных друзей, хотя они тоже не маленькие и не обычные люди.
— И Птолемей? Я заметила, он нравится тебе.
— Да. Он старше царевича, а ближе, понятен насквозь.
За поворотом тропинки, огибающей холм Баратрон, показались гигантские кипарисы. Не испытанная прежде радость вошла в сердце Птолемея. Вот и дом, теперь, после десятидневного пребывания в Афинах, показавшийся бедным и простым на вид. Порыв ветра словно подхватил македонца — так быстро он взлетел на противоположный склон. У сложенной из грубых кусков камня ограды он остановился, чтобы обрести спокойствие, приличествующее воину. Серебристо-зеленая листва олив шепталась над головой. В этот час окраина города с разбросанными среди садов домами казалась безлюдной. Все от мала до велика ушли на праздник, на высоты Агоры и Акрополя и к храму Деметры — богине плодородия, отождествленной с Геей Пандорой — Землей Всеприносящей.
Как всегда, Тесмофории должны были состояться в первую ночь полнолуния, когда наступало время осеннего посева. Сегодня праздновалось окончание трудов вспашки — один из самых древнейших праздников земледельческих предков афинян, ныне в большинстве своем отошедших от самого почетного труда — возделывания лика Геи.
Утром через Эгесихору и Неарха Таис передала Птолемею, что он должен прийти к ней на закате солнца. Поняв, что означало приглашение, Птолемей взволновался так, что удивил Неарха, давно признавшего превосходство друга в делах любви. Неарх и сам изменился после встречи со спартанской красавицей. Угрюмость, свойственная ему с детства, исчезла, а под личиной уверенного спокойствия, которую он, бывший заложник, с малых лет очутившийся на чужбине, привык носить, стало проступать лукавое озорство, свойственное его народу. Критяне слыли обманщиками и лжецами потому, что, поклоняясь Великой Богине, были уверены в смертной судьбе мужских богов. Показывая эллинам могилу Зевса, они совершали тем самым ужасное святотатство. Судя по Неарху, эллины оболгали критян сами — не было во всей Пелле человека более верного и надежного, чем Неарх. И переданный им призыв Таис, несомненно, не был шуткой.
Солнце садилось медленно. Птолемею казалось нелепо стоять у ворот сада Таис, но он хотел точно выполнить её желание. Он медленно опустился на ещё теплую землю, опершись спиной о камни стены, и стал ждать с неистощимым терпением воина. Последние огни зари погасли на вершине Эгалейона. Темные стволы олив расплывались в сумерках. Он взглянул через плечо на закрытую дверь, едва обрисовывающуюся под выступом портика, и решил, что время настало. Предчувствие небывалых переживаний для него, побежденного Эросом как никогда прежде, заставило его задрожать как мальчика, крадущегося на первое свидание с приглянувшейся податливой рабыней. Птолемей взлетел по лестнице, стукнул в дверь и, не получая ответа, открыл ее, незапертую.
В проеме прохода, под висевшим на бронзовой цепи двухпламенным лампионом, стояла Таис в темной эскомиде, короткой, как у амазонки. Даже в слабом свете масляной лампы Птолемей заметил, как пылали щеки юной женщины, а складки ткани на высокой груди поднимались от частого дыхания. Глаза, почти чёрные на затемненном лице, смотрели прямо на Птолемея. Заглянув в них, македонец замер. Но тень длинных, загнутых ресниц легла на синеватые западинки нижних век, прикрыв покоряющую, почти безумно напряженную силу взора Таис. Лента в цвет хитона стягивала крутые завитки волос на темени. «Как у Афины Лемнии», — подумал Птолемей и тут же решил, что Таис, серьёзная и сосредоточенная, как воин перед боем, с пристальным взглядом и почти угрожающим наклоном гордой головы, в самом деле похожа на грозную Лемниянку.