— Вы не больны, Иван Никанорович? — участливо спросил он.
— А почему вы спрашиваете? — насторожился тот, боясь, что Зубов заведет разговор об увольнении. — Будешь болеть, ежели на такой работенке двадцать годов промаешься.
Досмотрщик нахмурился и в первый раз взглянул Зубову прямо в глаза.
— Легкие у меня не в порядке, — виновато улыбаясь, сказал он, — был я в районной больнице, так врачиха определила чахотку. «У вас, говорит, товарищ Прохоров, есть в легких процесс, вам, говорит, лечиться надо…»
— Вот видите, — пожал плечами Василий, — а вы, наверное, здоровье совсем забросили. Дочка-то с вами сейчас живет? Помогает она вам? Или вы с ней рассорились?
— Нет, зачем же? — обиделся досмотрщик. — Она ведь мое дите, и чувство я к ней имею. Живет она со мной в чужой хате — своей до сих пор не построил, — глядит, конечно, за отцом, жалиться я не могу. И обед сготовит, и постирает, и в хате приберет… А только, должен я сказать, не одинаковыми стежками мы с дочкой идем… Она как-то сама по себе, а я, представьте, сам по себе…
Василий простился с досмотрщиком у поворота улицы, постоял на бугорке, любуясь тем, как мальчишки катаются на салазках, и пошел домой.
Он шел береговой уличкой, по колени засыпанной снегом, следил за полетом разлохмаченных сорок, слушал их назойливое деревянное стрекотание.
Разговор с досмотрщиком вызвал у Василия смутное беспокойство, и он подумал о том, что тут, в этой большой, запрятанной среди четырех рек станице, его ждет трудная жизнь, та самая, о которой он часто думал в техникуме, но которую, видимо, еще очень мало знал.
Домой Василий вернулся, когда уже совсем стемнело. Марфы дома не было. Витька, сидя у печки, мастерил из проволоки капкан. При появлении Зубова он поднялся, подвинул ему табурет и сказал приветливо:
— Сидайте. Я тут ловушку для зайцев делаю. Пленка называется. Найду заячью стежку, приспособлю на ней пленку — и готово. Как заяц побежит, голову в эту петельку встромит, так, считай, есть шкурка.
Он посмотрел на Зубова плутоватыми светлыми, как у матери, глазами и добавил, понизив голос:
— У меня уже четыре заячьи шкурки захоронено и две хорьковые. Я их для агента собираю. Может, до весны соберу.
— Для какого агента? — рассеянно спросил Василий.
— Который ружья на шкурки меняет. Из Заготсырья. Как на сто семьдесят рублей шкурок сдашь, так он тебе любую ижевку-одностволку на выбор даст. У нас в бригаде почти все шкурки собирают, а ружье есть только у одного бригадира — у Груньки Прохоровой.
— Ну что ж она? Охотится?
— Еще как! — оживился Витька. — Мы летось рыбью молодь на Лебяжьем озере и на ериках спасали, так Грунька ни одного дня без утей в станицу не верталась: то сизика подобьет, то нырка, то чирков настреляет. А то раз казарку убила на Иловатом. Красивая казарка, здоровенная, клювик такой аккуратный и лысинка беленькая над клювом. Над Грунькой все девчата в станице смеются, а она хоть бы что!
Витька продолжал болтать, а Василий почувствовал, что его клонит ко сну.
— Где мать? — зевая, спросил он.
— На дежурство в правление пошла, — объяснил мальчик. — Она сказала, чтоб вы, как придете, ели рыбу. А может, будете молоко пить, так оно в сенцах стоит, я принесу.
— Тащи молоко, — потянулся Василий, — поужинаем да будем спать, а то у меня завтра много дела. Хочу свой участок осмотреть.
Он выпил две кружки холодного молока, закурил и ушел в свою комнату.
Беспокойство, которое Зубов почувствовал после разговора с досмотрщиком, не исчезло. Он долго ворочался, лежа в постели, часто курил и наконец раздраженно сказал самому себе:
— Ладно, товарищ Зубов. Поживете — увидите и, если у вас есть голова на плечах, примете правильное решение…
4Участок рыболовного надзора, принятый Зубовым, был не из легких. В ведение инспектора входили две береговые полосы протяженностью в восемнадцать километров — от островов песчаной дельты Северского Донца вниз по Дону до крутой излучины реки, поворачивающей в этом месте к югу.
Самой опасной и наиболее заманчивой для браконьеров была зона голубовской плотины, с которой буквально нельзя было спускать глаз. Плотина устанавливалась ежегодно после стока паводковых вод, и ее огромные щиты и металлические фермы рассекали реку на два изолированных участка. Таким образом, путь рыбы, стремящейся в верховья реки, обрывался у плотины, и тут каждую весну собиралась масса сельдей, чехони, лещей, судаков, сомов, множество красной рыбы. Падкие на легкую наживу, браконьеры тянулись сюда со всеми орудиями лова: накидными сетками, черпаками, бреднями, сачками, переметами, удочками, спиннингами — со всем, что могло выхватить из воды рыбу, снующую тут, как в кипящем котле.
В задачу инспектора рыболовного надзора входило безусловное и обязательное сохранение рыбы в опасном месте ее массивного скопления, у плотины. Для этого тут располагался специальный пост досмотрщика Прохорова, подчиненного Зубову.
Кроме того, в участок Зубова входили десятки займищных озер севернее станицы Голубовской: Большое Лебяжье, Малое Лебяжье, Петровское, Кужное, Иловатое, Круглое и сотни мелких ериков — притоков Дона и Донца. После спада весенней воды озера эти отсекались от реки, и в них оставалось множество рыбы, не успевшей скатиться в речное русло. Самое же главное: в отсеченных от реки озерах оставались десятки миллионов рыбной молоди, обреченной на гибель во время летнего пересыхания рек. Инспектор рыболовного надзора обязан был охранять запасы рыбы в озерах и следить за своевременным спасением молоди, которую особая рыбацкая бригада переводила в реку, прорывая канавы и прокашивая тропы в густых камышах. Кроме того, выловленную в озерах молодь перевозили в реку в бочках.
Накинув стеганку и захватив с собой старенькую, оставшуюся от покойного отца централку, Василий четверо суток бродил по заснеженным рекам и озерам, осматривая свой замерзший до весны участок.
На ледяной глади реки и на ее крутых берегах ровным слоем лежал чистый снег. Лишь в тех местах, где рыбаки-колхозники установили подледные вентеря, Василий видел груды выброшенного на снег голубоватого льда, высокие, торчащие во льду шесты и следы человеческих ног. Над вентерными метками кружились стаи голодных ворон и стрекотали хлопотливые сороки.
Выше разобранных и аккуратно уложенных шлюзовых ферм, под крутым левым берегом реки, темнела длинная узкая полынья. Было тихо, и Василий издалека услышал, как плещет у ледяных закраин вода. Над полыньей носились зимующие на реке нырки.
Обойдя полынью и полюбовавшись нырками, Василий поднялся на берег и остановился у пустой избушки бакенщика. Избушка по самые оконца утонула в снегу. Сбоку были сложены заржавленные якоря, деревянные подставки для плавучих бакенных фонарей, а внизу чернела вытащенная на тропинку лодка.
Присев на якорь, Василий закурил. С правого берега, откуда-то из глубины леса, доносилось монотонное постукивание топора. Где-то выше, за спиной Василия, слышны были ленивые покрикивания какого-то возчика: «Ге-ей… ге-е-ей!» Эти приглушенные звуки еще больше подчеркивали мертвую тишину зимней реки, и Василий, вслушиваясь в стук топора и невнятные окрики идущего по дальней дороге возчика, почувствовал томящую теплоту в груди. Он и сам не знал, откуда появилось это радостное чувство, но ему вдруг захотелось сорваться с крутого берега, гикнуть, кинуться кувырком в снежный сугроб, а потом понестись по ровной глади замерзшей реки и лететь все дальше и дальше, туда, где белая земля сходится с низким, почти лиловым небом.
Над самой головой Василия пронеслась стая нырков. Не заметив притаившегося у пустой избы человека, нырки опустились на край полыньи, выровнялись в ниточку и поплыли за вожаком вниз по течению.
Василия охватил охотничий азарт. Он взвел курки, подождал, пока нырки сплылись в середине полыньи, и уже собирался выстрелить, как вдруг услышал за своей спиной голос:
— Не трать заряда на такую дребедень! Есть дичина поважнее!
Сверху, с бугра, зацепив обледенелый вербовый куст и осыпав Василия снегом, прыгнул широкоплечий, скуластый парень в черном матросском бушлате и шапке-кубанке. На груди у парня, подвешенное так, как на фронте носили автоматы, болталось короткое одноствольное ружье.
— Какая там еще дичина? — недовольно спросил Зубов.
— Волки! — выпалил парень. — Они, черти, уже какой раз шкодят в станице. Их тут за войну развелось видимо-невидимо. Колхозники не могли от них, проклятых, уберечь ни одну бахчу. В ноябре они у нас двух жеребят в табуне задрали, а намедни ворвались ночью на баз в колхозе «Победа» и тридцать штук овец порезали.
Парень перевел дух, откашлялся и заговорил, торопливо заглатывая слова:
— Вчера дед Малявочка видал их под Соленым Логом, цельная стая, говорит, по куге [3] шастала. Наши охотники с рассвета поехали на облаву. Я туда бегу. Может, пойдем вместе?