– Шут, а у тебя плечи как крылья… Шут, а что такое свобода?
Шут помнит, что когда-то у паяца были мощные жирные ноги, а потому паяц был лишь выше пояса паяцем.
Глубоко внутри шут помнит, как он плакал по ночам от одиночества, смотрел на Луну и плакал, тогда же он понял, что в одиночестве заключено мужское начало. Шут – крепкое человеческое существо, чуткое, сладострастное, он умеет слушать внутренний голос собеседника, умеет быть покорным, терпеливым, у него моментальная реакция на движение души собеседника. Шут умеет делать то, чего хотят люди, но его нормальное состояние – разлад с собой. Он умеет внешнюю энергию собирать и концентрировать, он умеет привлекать и обольщать людей. У шута прекрасные стальные глаза, мгновенно меняющие выражение с ласковых на добрые, потом презрительные, наконец, виноватые и еще много выражений имели эти глаза. Шут умел видеть, исходящие из каждого растения жизненные токи, их эфирные двойники и то, что в оккультизме называют элементалиями растительного царства. Шут чувствовал и даже знал, как происходит фотосинтез, однако, знаний своих передать никому не мог, потому что не хотел. Идея жизни его – сильная и напряженная, ухватить ее очень трудно, и он этого не хочет, а она – как струна звенит. Шут повернулся в сторону паяца.
– Свобода – это когда отвечаешь за себя и принадлежащее себе только перед собой. В этом смысл принципов свободы и воли личности.
Шут вспомнил, что у паяца из-за жирных ног осталась привычка носить длинные до пят сплошные одеяния. Глаза шута виноваты. Паяц почувствовал некоторую перемену в существе шута и обратил глаза к лицу шута.
– Шут, почему у тебя вдруг овиноватились глаза?
– Мне стыдно перед тобой за то, что ты долго проживешь.
– Конечно, главное пройти барьер. – Поддается паяц. – Ты чувствуешь как разлагаются слова…»
Это же не законченный текст, воскликнул было я, но тут же и замолчал в ужасе. Водители спали, автомобиль мчался. Я толкнул второго водителя, «пошел ты», не открывая глаз, проскрипел водитель, «у нас тихий час». Ну, чтож, черт с вами, сосредоточившись, я прыгнул на обочину. Ничего не сломал. Только чуть было не потерял вылетевший из кармана куртки томик русско-немецкого словаря из «Коллекции Карманных Словарей. Издание 18-е. составил Г.Левинсон (90,800-95,800). Цена 60 коп., в переплете 75 коп. Южно-русское книгоиздательство Ф.А.Иогансон. Киев, Татарская ул., N 35/37. С.-Петербург, Невский проспект, 68. Киев. Тип. С.В.Кульженко, Пушкинская, N 4, 1911.» Этот словарик я куплю в букинистическом отделе «Дома книги» через пять лет после этого прыжка.
Как бы продолжить тест заснувших водителей?
– Да, конечно, главное пройти барьер.
Поддается на обман паяц. Паяц чувствует и понимает движения внутренние и внешние, но созерцание ему недоступно так же, впрочем, как и шуту. Созерцание – тайна неподвластная постороннему наблюдателю, хотя движения жизненного существа можно контролировать и наблюдать за ними, следить за его развитием, впрочем, это подвластно очень малому числу людей – паяц и шут принадлежат к этим людям. Шут даже научился созерцанию своей памяти и ее контролю с расчетом управления ею, с расчетом разделения памяти и действия. Видения, возникающие в целях власти над собеседником, возбуждают действие. Такие видения унижают собеседника, останавливают время собеседника, ввергают собеседника в чужую память собеседника, в память родившую видения, следовательно, вынуждают собеседника забыть свою память, принуждают собеседника перемешать все девять слоев своего существования, уничтожают всякие верные представления собеседника о действии и созерцании как таковых, о жизни и смерти, о перемене законов, об условиях перехода из одного знакового состояния в следующее. Шут самолюбив. Это единственное негативное свойство, которым шут не умеет управить, это его единственное пустое место, которое шут никогда не запомнит, единственная его зловещая яма впереди. Вспомнил бы паяц, что шут до пояса был похож на рыбу, а ниже на птицу, и превратил бы видения в действия и сказал бы об этом вслух, и упрекнул бы шута в этом недостатке, а шут бы стал оправдываться, говорить, что он не такой, каким хочет казаться, шут был бы вынужден заполнять эту яму, шут остановился бы в движении, он вынужден был бы восстановить равновесие. А если шут не стал бы защищаться, он бы умер, распался бы на части. И он распался.
Они оба распались. На горизонте появилось облако дыма, всполохи пламени, чуть раньше грохот и несколько коротких взрывов. Они недалеко уехали. Обнажим головы. Я дошел до обломков за тридцать минут. Они кажется не просыпались, когда их клали на носилки, лица их были покойны, глаза закрыты, никакой судороги в чертах лица, никакой гримасы. На груди второго водителя сидел маленький зверек, белая мышь, я взял ее, зверек заскреб лапками, прихватил кожицу пальца и затем отпустил, обмяк. Как бы не умер, шок, вероятно?
В обоюдной духовной войне шута и паяца ценность их собственной личности равна нулю, но ценность личности собеседника максимальна. Шут умирая, терял время, не чувствовал больше свое тело, радовался, восходил высоко и смотрел на себя вниз, на свое тело, понимал, что нет связи, удерживавшей его на земле, но, если прежде он мог вернуться после сна, теперь сон продлился в вечность.
Шут спрашивает паяца.
– А где ты живешь? В какую реальность веришь?
– В сердце.
– Что там у тебя: долы, реки, леса? Что?
– Там, шут, внутри нечто такое, что нельзя разрушить.
– Но без большого сердца ведь нет большого ума?
Шутовской полувопрос остается без ответа, паяц умер.
Встречаемые ими в жизни люди не умели обращаться с ними так же тонко, как они с ними и между собой, а потому шут и паяц оставили людей и остались наедине друг с другом. Кто бы мог остаться в памяти паяца и шута и оставить их в своей памяти? Может быть этот «Москвич»?
– Что там было? – кивнул назад.
– Смерть и уход.
Толстяк-водитель «Москвича» еще раз кивнул и попросил закурить. Хотелось ехать быстро, настроение упало, было скучно и плохо, хотелось плакать, хотелось исчезнуть на миг. И опять, после моего исповедания толстяк достал из бардачка пару листов бумаги, соединенных скрепкой.
– Что это приятель?
– Ты журналист, почитай, ехать вместе долго, можешь спать, а хочешь прочти, интересно твое мнение.
«Сколько в ее глазах ненависти, когда она прощалась со мной, в мыслях у нее мелькнуло: Он – мужчина, и я хочу его.
А вслух она произнесла.
– Ты иногда забываешь, что ты мужчина.
Мы прощались на дорожке перед домом Ани. Аня добавляет, напрягая свои пустые твердые глаза и краснея, придерживает рукой разлетающиеся черные волосы, Аня всегда боялась выглядеть смешной, сегодня особенно.
– И никто тебя не заставит поцеловать меня.
– Да, конечно.
Отвечает паяц, превращает про себя Аню в кусок хлеба, взял, сжевал, затем понял, не проглотить, засмеялся вслух и прекратил превращение.
– Почему ты смеешься?
Аня отступает, поводя плечами под белой шалью. Аня любит одиноких людей, потому что она ревнует всех кого любит и даже Тургенева, когда видит, что его читают.
Потом мы прощались в комнате с зелеными гладкими шторами. Женщина полулежала, ей под пятьдесят. Двадцать лет назад она простудилась и слегла на годы, встала же она впервые лишь сегодня, прощаясь с шутом, паяца она видела впервые.
– Главное, преодолеть инерцию страха и привычки, инерцию традиции веры.
Говорила женщина, не открывая глаз… Нет женщина никогда не была замужем, это иллюзия… Она говорила не раскрывая рта. Вот она хрипло рассмеялась. Черный провал рта, прокуренные зубы. Женщина взяла со столика книгу, и указав на шкафчик в углу, попросила раскрыть верхнюю дверцу. В отделении лежала коричневая шляпа.
– Возьми ее, это от моего безвременно умершего отца.
Шут достал из заднего кармана складной нож, раскрыл незаметно за спиной и подойдя к женщине, воткнул нож в живот, распоров его вдоль и поперек. Женщина была слепа и ее пальцы замерли на дырочках плотной страницы книги. Она погибла также безвременно и тихо, печальна была ее смерть.»
– Послушай приятель, я не поеду с тобой дальше, я вот тут сойду, смотри какой шикарный сосновый лес по сторонам дороги. Читать это может быть и интересно, но я не могу найти слов, мне не нравится. К тому же странное совпадение с прочитанным несколько часов назад.
– До Киева двадцать километров, будь здоров. Это почти пригороды Киева.
Как страшно лежали обломки автопоезда, в котором ехали паяц и шут.
Как бы ввести в повествование еще один сюжет, о том, как в двадцатые годы в Поволжье, зимой мать съела дочь, точнее она не успела ее доесть, но убила и успела съесть тельце до пояса, каждый утром она шла в сарай, там зажигала лампу, на дворе светлело, но ночь еще держалась, и отрезала или отрубала кусочек на завтрак. Она хотела растянуть и ела понемногу, другой еды не было, а что ей оставалось делать, и она превратилась в животное. Ничего она не чувствовала, она превратилась в животное и вместо того, чтобы отдать свою жизнь, она решила себя сохранить? за счет жизни своей дочери. Это был нечеловеческий поступок. Страшно думать об этом.