Заруба любил порядок. Ясности и четкости добивался он вместе с родным коллективом. И вот здесь-то как раз и требуется некоторая оговорка относительно слова "родной коллектив". Не в насмешку вылетело это словцо, а чтобы передать самую суть того, что сидело в сердце Зарубы. А сидела в нем самозабвенная, а может быть, даже фантастическая вера в крайнюю необходимость всего того, чем он занимался в колонии за номером 6515 дробь семнадцать. Он создал здесь не нечто единичное, частное, а систему.
Система, которую он "наложил" (это его термин) на живые человеческие отношения, дала возможность решить сразу две проблемы — продуктивно управлять процессом демократизации лагерной (не колониальной же!) жизни, с одной стороны, а с другой — повысить производительность труда в шесть с половиной раз, что стало рекордной цифрой по всем восьми тысячам колоний, спрятанных в лесах, подземельях и скалах этого региона. Заруба гордился не только внешне выраженной системой воспитания, он больше всего на свете ценил её достижения, которые еще не легли на бумагу, которые ему не удалось еще формализовать, то есть просчитать до конца, выверить всесторонне и занести в виде квадратиков и кружочков на новые листы ватмана. Этими достижениями как раз и были созданные им, как он считал, родственные отношения между всеми заключенными. Поэтому понятие "родной коллектив" в теории маколлизма означало не просто наличие единого плана, системы учета и контроля, но означало еще нечто такое, что именуется семьей. Если бы у Зарубы спросили, что дороже ему: его собственная семья или созданный им коллектив, он не задумываясь ответил бы: "Коллектив". (Разумеется, если бы он отвечал на этот вопрос до того, как его семья развалилась.)
И это он сказал бы не бездумно, поскольку отнюдь не был социальным примитивом, заучившим коллективистские аксиомы о том, что интересы личные должны стоять ниже общественных. Нет. В толковании таких сложнейших человеческих образований, как родственность или коллективность, он был все же философом и всегда предпочитал идти в своих суждениях от общего к частному, а не наоборот. Заруба был философом вовсе не потому, что заочно закончил философский факультет Московского университета, где в общем-то он ничему не научился, но и потому, что постоянно пребывал в неудовлетворительном состоянии: его не устраивало то, что он, как философ, не мог до конца ясно объяснить эту наличность. Его истинное философское нутро стремилось к тому, чтобы изменить эту наличность, коренным образом преобразовать существующие обстоятельства. Он не был ортодоксом, поскольку врос в зеленое дерево жизни, именуемое практикой. Из этой практики он то и дело выпрыгивал, с тем чтобы, окунувшись в теоретическую стихию, набраться новых идей, а затем привносить их в эти зеленые древа. Любая стоящая теоретическая идея, рассуждал Заруба, способна стать настоящей отмычкой или настоящим суперфосфатом, которым можно всегда сдобрить, улучшить воспитательную почву. Именно поэтому он особенное значение придавал таким ключевым словам, как "коллективность" или "родственность".
Надо сказать, что Заруба несколько расширил толкование слова "родственность". Определив антиномическую связь в системе "родственность — разобщенность", он, используя метод Иммануила Канта, установил некоторое внутреннее и содержательное развитие антиномии. То есть, по его догадкам, разобщенность как вариант отчуждения от бытия не исчезала до конца вследствие культа родственности, но приобретала иные формы, то есть становилась разобщенно-родственным свойством. Вот это диалектическое взаимопроникновение двух разнородных начал удалось всесторонне обосновать Зарубе, используя также более поздние (в сравнении с темным Кантом) диалектические находки в области взаимопроникновения и взаимопереходов всего и вся. Родственность в новом толковании видоизменялась изнутри, обогащаясь, выражаясь словами Гегеля, всеми насущными "уроками своего грехопадения". Если в давние времена, когда как ни говори, а преобладало эмпирическое мышление, анализ идеальных явлений носил феноменологический или мистический характер, все же в объяснении родства людей явно преобладал биологизм, а следовательно, и некоторое дикарство, когда любовь соединялась с кровным родством, материнством, духовной и даже физиологической близостью особей. Эти формы близости, как известно, в разных формах бытуют среди животных. Кстати, Заруба постоянно подчеркивал, что животным в общении не свойственно насилие: ни один зверь не позволит себе подчинить самку, если она этого не пожелает, а большинство бед людских как раз и происходит оттого, что первые симптомы разобщенности привносятся вследствие того, что в конечном итоге самки олицетворяют всеобщую родовую цель, во имя которой совершались набеги, резня, войны, экономические потрясения. Выхоленная самка, умащенная благовониями, в мерцающем блеске тончайших дорогих украшений, в ореоле загадочной чистоты, за которой, как правило, ничего, кроме природного скотства или в лучшем случае мистических надежд, не было, становилась яблоком раздора в межличностной борьбе, где предавались не только идеи, освященные религией, но и само кровное родство. Заруба начитывал про все это из разных источников и сожалел о том — это было давно, когда он сожалел, — что не с кем ему было поделиться своими соображениями. Точнее, когда он сталкивался с профессиональными философами, он стеснялся с ними говорить на философские темы родства, потому что однажды попытался лишь заикнуться об этом, как философы разразились таким неприятно-обескураживающим смехом, что Заруба определенно для себя решил: то, о чем он думает, понятно лишь ему одному, а думает он не теоретически потому, что не может освободиться от ползучего эмпиризма. А вот с заключенными он отводил душу, здесь он развивал свои идеи запросто, смело, кругом был очищающий душу лес, величественная тишина, чистое небо, в реках и озерах плавали большие и малые рыбы, и вода была так прозрачна, что были видны на самом дне таинственные трапезы, или игры, или учебные занятия причудливых рыб, которые своими плотными спинками создавали движение различных узоров в волнистой бархатистости водорослей, мха, бесконечном богатстве водного царства. С заключенными Заруба говорил и о женщинах: да, именно они нередко становились поводом или основанием грубейших человеческих правонарушений, притязаний, поводом разрушения родственных связей. В них, в утробах материнства, — ростки святости, и в них — начатки распада. Эти идеи были понятны уголовникам. А к ним Заруба относился с особой симпатией. В них он ощущал родство: они всегда откликались на рассказы гражданина начальника, их родовая суть отразилась в первобытно Примитивных татуировках типа "Не забуду мать родную!". Однажды после одной из конференций, где участвовали философы, социологи и педагоги, Заруба, разгорячившись после нескольких рюмок "Столичной", спросил в упор:
— А вы знаете, почему уголовники выкалывают на своей груди соборы или такие слова, как "Не забуду мать родную"?
Под общий хохот философ Карнаухов, маленький человек с бородкой, в роговых очках и в грязной, неопределенного цвета рубахе, в потертом галстуке тоже неопределенного цвета, вызвался всесторонне рассмотреть связь татуировок с некоторыми новейшими философскими направлениями. Он сказал:
— Нет сомнения в том, что названные татуировки обнаруживают изначальный опыт сознания путем феноменологической редукции. Философия тезиса "Не забуду мать родную" как бы противостоит своей феноменальной целокупностью всеобщему: "Все позабыли, откуда они родом", а раз нет антитез — затруднен и синтез, представляющий собой универсальное интенциональное, то есть неразложимое на части, движение человеческого духа, когда кровное родство через целостный характер социализации обретает новую свою духовную ипостась…
— В толковании тезиса нельзя ограничиваться философией Гуссерля! — перебил Карнаухова долговязый философ Шустиков. — Тезис "Не забуду мать родную" явно ориентирован на трансцендентное озарение субъекта как созидателя культуры…
— …Но в силу обстоятельств оказавшегося, — продолжал другой философ, чью фамилию Заруба не запомнил, — способным лишь через физическую боль иглоукалывания проникнуться величием найденной экзистенции. Постигая основную доктрину своей личности через единство "Я-концепции" и "Я-образа", субъект обретает свою свободу, номинально и самостоятельно зачисляя себя в разряд сделавших выбор главных ценностей, среди которых на первом месте: родство с матерью, свобода и соборная святость. Заметьте, заключенный как бы "прозревает" свою экзистенцию, то есть татуировку, постоянно ощущая как корень своего существа именно в пограничных ситуациях борьбы, страдания, смерти. Не случайно рядом с названными тезисами нередко можно обнаружить татуировки с изображением могил, крестов, утверждений пессимистического толка, типа "Нет счастья в жизни!".