— Сегодня, значит, ей незачем.
— Почем ты знаешь? Сказано ведь, она приходит, когда хочет.
— Ага. А почему твоя мама говорит, будто ты Сильвию выдумал?
— Гляди, как ныряет, — сказал Альваро. — Ну, этот змей что надо, лучше не бывает.
— Альваро, что же ты не отвечаешь?
— Раз мама считает, что я ее выдумал, — ответил Альваро, — почему бы и тебе так не считать?
Я не заметил, как рядом оказались Грасиэла с Лолитой. Они слышали конец разговора, стояли и пристально смотрели на меня, Грасиэла медленно крутила стебелек фиолетового цветка анютиных глазок.
— Потому что я не они, — сказал я. — Я-то ее видел.
Лолита и Альваро обменялись долгими взглядами, а Грасиэла подошла и вложила мне в руку цветок. Бечевка воздушного змея внезапно натянулась. Альваро стал водить ею влево и вправо и скоро скрылся в темноте.
— Не верят, потому что глупые, — сказала Грасиэла. — Где тут у тебя туалет, проводи меня пописать.
Я довел ее до внешней лестницы, указав пальцем, где находится туалет, и спросил, сможет ли она сама спуститься. У входа в туалет Грасиэла мне улыбнулась, в ее улыбке сквозила своего рода признательность.
— Ничего, ступай, Сильвия меня проводит.
— Ах так, ну что же, — сказал я, борясь неведомо с чем, то ли с абсурдом, то ли с кошмаром, то ли с собственной умственной отсталостью. — Значит, она все-таки пришла.
— Ну конечно, глупыш, — сказала Грасиэла. — Вон она.
Дверь моей спальни была открыта, обнаженные ноги Сильвии четко вырисовывались на моей кровати на фоне красного покрывала. Грасиэла вошла в туалет, я услышал щелчок задвижки. Я приблизился к спальне, увидел Сильвию, спящую на моей кровати, и ее волосы, разметавшиеся золотистой медузой на подушке. Я прикрыл за собой дверь, не помню, как подошел ближе, — тут начинаются провалы и всплески, и вода, которая течет по лицу, неприятно ослепляя, и звук, будто доносящийся из шумных глубин, и бесконечное — вне времени — мгновение, невыносимо прекрасное. Не знаю, была ли Сильвия обнажена, мне казалось, будто передо мной бронзовый дремлющий ствол тополя, похоже, она привиделась мне голой, хотя — нет, она не была голой, я должен был угадывать ее под тем, что было на ней, — линия ее икр и бедер обрисовывала ее фигуру на красном покрывале, я следовал за мягким выгибом ее тела до того места, где иссякал подъем бедра, видел тень вогнутой поясницы, маленькие груди, заносчивые и золотистые. «Сильвия, — сказал я про себя, не в силах произнести ее имя вслух, — Сильвия, Сильвия, так, значит…» Голос Грасиэлы за двумя дверьми возник так громко, словно она кричала над самым ухом: «Сильвия, иди же, я здесь!» Сильвия открыла глаза, села, на ней была та же мини-юбка, что и в тот вечер, блузка с вырезом, черные сандалии. Она прошла совсем рядом, не взглянув на меня, и открыла дверь. Когда я вышел, Грасиэла сбегала по лестнице, а Лилиана с Рено на руках поднималась ей навстречу, поспешая к туалету, чтобы найти зеленку для ссадины, и было уже полвосьмого. Я помог утешить малыша и смазать ссадину, Борель, обеспокоенный воплями сына, примчался наверх, улыбчиво укоряя меня за отлучку, мы спустились в салон выпить еще по бокалу, все были погружены в живопись Грэма Сазерленда[18], в мир его призраков, наши рассуждения и восторги растворялись в воздухе вместе с табачным дымом. Магда и Нора хлопотали, устраивая ребят ужинать отдельно, Борель дал мне свою визитку, настоятельно требуя, чтобы я прислал ему работу, обещанную для журнала, издаваемого в Пуатье. Он сказал, что они отбудут завтра утром и заберут Хавьера с Магдой, чтобы вместе осмотреть окрестности. «Сильвия уедет с ними», — мрачно подумал я и, взяв для блезира коробку с обернутыми в фольгу фруктами, приблизился к детскому застолью, чтобы немного побыть с малышней. Не просто было заговорить с ними, ели они, как голодные звери, расправляясь с моим десертом в лучших традициях сиу и теуэльчей[19]. Не понимаю, почему я обратился с вопросом к Лолите, по ходу дела отирая ей рот салфеткой.
— Почем я знаю, — ответила Лолита. — Спроси у Альваро.
— А я почем знаю, — сказал Альваро, размышляя, приняться за грушу или за смокву. — Она делает что хочет, может, ушла куда.
— Но с кем из вас она приехала?
— Ни с кем, — сказала Грасиэла, наградив меня под столом лучшим из своих пинков. — Она была здесь, а сейчас — кто ее знает, Альваро и Лолита возвращаются в Аргентину, а с Рено, сам понимаешь, она не останется, он совсем маленький, проглотил сегодня мёртвую осу, бр-р-р.
— Она делает, что хочет, как мы, — сказала Лолита.
Я вернулся к своему столу, вечер для меня заканчивался в коньячном и табачном тумане. Хавьер и Магда возвращались в Буэнос-Айрес (значит, и Альваро с Лолитой возвращались в Буэнос-Айрес), а Борели на будущий год отправятся в Италию (значит, и Рено на будущий год отправится в Италию).
— А мы, самые старые, остаемся здесь, — сказал Рауль. (Тогда и Грасиэла остаётся, но Сильвия-то, она — для всех четырех, Сильвия — это когда все четверо вместе, и я знал, что они уже никогда не встретятся).
Рауль и Нора все еще здесь, в долине Люберона, вчера вечером я навестил их, и мы снова беседовали под липой, Грасиэла подарила мне салфетку, которую она вышила крестиком, я выслушал переданные мне прощальные приветы Хавьера, Магды и Борелей. Мы поужинали в саду, Грасиэла отказалась идти спать в такую рань и начала играть со мной в загадки. Мы остались одни, Грасиэла искала ответ к загадке про луну, всё никак не находила его, ее гордыня была крайне уязвлена.
— А что Сильвия? — спросил я, гладя ее волосы.
— Ну и глупый же ты, — сказала Грасиэла. — Верно, думал, что она сегодня придёт из-за меня одной?
— Вот и славно, — сказала Нора, показавшись из темноты. — Вот и славно, что она из-за тебя одной не придет, у нас ваши россказни уже в печенках.
— Это луна, — догадалась Грасиэла. — До чего же все-таки глупые твои загадки.
Верные капиталовложения
Гомес — человек тихий и невзрачный, только и нужны ему от жизни что клочок земли под солнцем, газета с возбуждающими новостями да вареный початок кукурузы, чуть посоленный, но изрядно сдобренный маслом. Поэтому никого не удивило, что, прикопив определенное количество годков и деньжат, этот субъект отправился за город, где, присмотрев место с приятной всхолмленностью и простодушными деревушками, купил квадратный метр земли, дабы обосноваться на ней, что называется, как у себя дома.
Все это насчет квадратного метра может показаться странным и было бы таковым в обстоятельствах ординарных, то есть без Гомеса и без Литерио. Поскольку Гомеса не интересует ничего, кроме кусочка земли для установки зелёного шезлонга, чтобы приняться за чтение газеты и за варку кукурузного початка на приборе марки примус, то вряд ли кто-нибудь стал бы продавать ему один квадратный метр, потому что у всех есть не один квадратный метр, а много квадратных метров, и тем самым обременять себя проблемами, связанными с поземельным кадастром, отношениями с соседями, налогами — и все из-за продажи одного квадратного метра посреди или поблизости от других квадратных метров, — это просто смешно, в конце концов так никогда не делается, о чем тут говорить. И когда Гомес, обойдя со своим шезлонгом, примусом и початками большую часть долин и холмов, начал было отчаиваться, он вдруг делает открытие, что у Литерио между двумя участками наличествует клочок размером как раз в один квадратный метр, и в силу того, что он расположен между двумя родовыми замками, приобретенными в разные эпохи, у этого клочка есть некое своеобразие, хотя с виду он не более, чем куча фуража с чертополохом. Во время скрепления купчей нотариус и Литерио давятся смехом, но, как бы там ни было, спустя два дня Гомес учреждается в своем владении, где с рассвета до заката читает и ест, после чего возвращается в отель близлежащего городка, где он снял накануне хороший номер, потому что Гомес, может быть, и безумец, но не идиот, в чем Литерио и нотариус в скором времени убедятся.
Между тем лето в долинах дивным образом продолжается, не без туристов, которые, будучи наслышанными о курьезе, время от времени заявляются поглазеть на Гомеса, читающего газету в своем шезлонге. Как-то вечером один венесуэльский турист решается спросить Гомеса, почему он купил лишь один квадратный метр земли и для чего ещё годен этот клочок, помимо установления на нем шезлонга, и тут венесуэльский турист вкупе с остальными обалдевшими спутниками слышит: «Похоже, вы не берете в расчет, что собственность на землю распространяется от поверхности до центра земли. Смекаете?» Никто не смекает, разве что в сознании у всех возникает квадратный колодец, который, углубляясь, все углубляется и углубляется черт-те знает куда, и почему-то это представляется не менее значительным, чем обладание, скажем, тремя гектарами в виде той же квадратной дыры соответственного диаметра, которая, углубляясь, все углублялась бы и углублялась.