— Всякая сущность должна наиболее точно воплотиться в саму себя, — говорил я, — и только достигнув своей абсолютной полноты, она как бы свершается и становится готова к распаду. Надо исчерпать все ресурсы своей души, почувствовать тщетность всех своих мыслей, чувств и действий, только тогда получишь покой. До тех пор успокоиться нам не даёт собственное сознание. В нём существует некая инерция жизни. Эта инерция создаёт тормозной путь. Или как бы нейтральную полосу между жизнью и смертью.
— Величайшую? — переспросил Владимир. — Для бессмысленности слишком лестно.
— А может быть, наше сознание ещё не готово, может быть, существует некая инерция жизни. И мы в ней, как в нейтральной полосе между жизнью и смертью.
— Это вы сами придумали?
— Нет, но я начал это понимать. Сумеречное сознание, будто бы есть такой термин. Мы здесь, потому что мыслим. Бытие наше определяется границами и ущербностью нашего сознания, которое не готово не быть. Что мы имеем? Бесплодную игру умирающего воображения. Игру изначально нечестную, с неизвестными правилами или вовсе без правил. Хаотичное блуждание мысли во мраке, причём не в поисках света, а бесцельное, агонизирующее, — как вы думаете?
— М-м, — отозвался Владимир. — Гипотеза ваша допустима. С тем, что границы сознания и границы бытия совпадают, я абсолютно согласен. Но что касается нечестной игры… По-вашему выходит, что кто-то играет нами. А мне приятнее думать, что всё происходящее с нами — результат только нашего выбора. Причём не бессознательного, как вы утверждаете, а вполне ответственного. В идеале. Вот вы говорите: сущность должна… Кому? Сущность желает, стремится, меняется… Сущность — сложный процесс и осмысленный. А в абстрактную волю и обстоятельства мне как-то не верится. Мы не по гололёду катимся юзом, а вполне даже жмём на газ.
— Сознательно?
— Что делать! — Владимир развёл руками. — Город — это форма нашего сознания. Вы и сами это говорили. Поэтому странно лишать его смысла и говорить, что правила игры нам не известны.
— Выходит, вы признаётесь, что сами посадили себя в тюрьму и приговорили к казни.
— Сам, — согласился Владимир.
Мы поразмышляли молча, пока Владимир вдруг не возразил вслух:
— А вот это, пожалуй, совсем не правда.
Он сделал радио погромче, и я услышал собственный голос. Звучала та самая запись, сделанная Кешей Вирсавиным: «…герой, не понимая своей вины, знает, что виноват. Он виновен по своей сути. Но его заставляют не только признать свою виновность, но и почувствовать её. И он хочет её почувствовать, чтобы приобщиться к космическому бытию через идею первородного греха, через долженствование искупить свои каждодневные греховные помыслы готовностью к расплате…»
— Я читаю по чужому тексту, — сказал я Владимиру. — Это Иннокентий Вирсавин написал. Кажется, когда-то где-то мы с ним вместе учились. Не помню. Я вообще мало что помню о своей прошлой жизни.
— То есть это Иннокентий Вирсавин так думает. А вы нет?
— Я вообще не читал Ка.
— А если отвлечься от Ка и его героя, который намерен приобщиться к космосу, то, положим, себя-то вы считаете виноватым?
— В чём?
Владимира развеселило моё непонимание:
— По сути?
— Нет… Но разве наше пребывание здесь не есть искупление некой вины?
— …признанной нашим сознанием. Ведь именно оно обрело формы сумеречного Города.
— Выходит, я сам себе противоречу?
— Выходит, что вы рассуждаете: с этой стороны… с той стороны… А вы просто решите для себя: вы виноваты?
Я мгновенно решил:
— Не больше, чем ребёнок до рождения.
Владимир засмеялся.
— Странно, — сказал я, — но я не помню вас на открытии выставки Марка.
— Меня там и не было. Но я хорошо знаком с Марком и видел его работы, когда их ещё только готовили к выставке.
— Вы помните его светящегося человека? Человек надкусил яблоко, и его озарило, и он схватился за голову. Картина называется «Грех».
— Да, я видел её. Но совсем иначе: человек сияет от счастья. Откусил от яблока и хлопнул себя по лбу: «Ну и дурак я был!»
— А ваша гипотеза допустима! — улыбнулся я.
— Чудная песня, — сказал Владимир и сделал радио ещё громче.
— Это Несравненная!
Владимир кивнул. Она пела по-русски. Голос звенел, не уставая, словно ей вообще не нужно было брать дыхание. Кажется, взаправду едет на тройке с бубенцами, да не просто так, а корону пропивать. Владимир покачал головой: какова? Радио замолчало.
— Кармину все называют несравненной, голосом восторгаются. А она душой поёт. Мне когда-то приснилось, что я умер под эту песню. Было очень светло. Свет белый-белый, какого нет. Я перехожу дорогу. Много людей вокруг. Там, на другой стороне, вроде возле лотка с цветами, среди других, спиной ко мне стоит девушка. Я её не знаю, но она чем-то дорога мне. И я её, наверное, окликнул. Она медленно оборачивается… Я так счастлив, как бывают только во сне. Как будто я сделал очень важный выбор. Улица полна звуков, откуда-то звучит эта самая песня, людской гомон, звонок трамвая… И крик той девушки, что оглянулась. Что скажете, сны — не доказывают ли они, по-вашему, многовариантность нашей жизни?
— Не знаю, мне часто снятся кошмары, а такие варианты не могут нравиться. Простите за нетактичный вопрос, но вы помните свою настоящую смерть?
— Хм-м, вопрос-то, как я понимаю, насущный. — Владимир помолчал. — Я в затруднении. Кажется, мне приходилось умирать не один раз, чтобы начать с той же цифры в другом месте. Начал я с того, что умер новорождённым. Меня выбросили в мусор. Вы считаете, смерть достойна нашей памяти?
— Может, и нет, но мне очень хочется узнать, как я умер. Я не помню, на что потратил жизнь, и не помню, как она закончилась. Теперь я не знаю, зачем я и где. Вы меня понимаете?
— Да.
Мы помолчали в унисон. Я вспомнил о Несравненной.
— Владимир, вы знакомы с Несравненной? — спросил я. — Вы назвали её по имени.
— Кармина. Её имя — Кармина. Да, я знаком с ней. Иногда она поёт для меня. Она, как бы сказать, чтоб не ляпнуть красивость? Никак ведь не скажешь иначе… Она — словно душа песни. Она поёт всегда, для всего и всех, и даже ни для кого. Воплощённая песня. Она, кстати, тоже не помнит другой своей жизни. Иногда говорит, что у неё был любовник и была дочь, но, похоже, сама в этом сомневается. Впрочем, у неё совершенно точно была прежняя жизнь. И в ней Кармина не была паинькой. Водку она умеет пить с отменным вкусом и удовольствием. А уж как умеет ругаться.
— Я слышал её в музее. Она много пела. Но одна вещь особенно поразила меня. Её будто бы написала маленькая девочка — ангелочек. Эта девочка собиралась погибнуть, чтобы не воплотиться ни во что.
— Вы говорите про Анжелкину песню?
— Анжелкину? Моей белокурой Анжелки? Не может быть.
— Почему не может?
Владимир встал, включил проигрыватель, положил на него виниловый диск. Ш-ш-ш, и детский голосок, такой тонкий, что страшно (вдруг разобьётся?), запел: «Когда-нибудь я стану эхом…»
— Анжелка, — узнал я.
Тогда Владимир сказал, что, как видно, фрукты-то мы одного сорта и надо нам как-нибудь собраться и отпраздновать встречу.
— И хранителя своего пригласите, у вас ведь наверняка есть хранитель, это самое ценное, что у нас здесь вообще есть.
Радио неожиданно проснулось и возвестило голосом Кеши Вирсавина, что, по прогнозам синоптиков, Океан пройдёт мимо Города. Он так и сказал: «Синоптики считают, что блуждающий Океан лишь вскользь коснётся северной части Города. Но затопит разве цокольные этажи». Невыносимо свистела «с» и все шипящие. Из этого свиста следовало, что беспокоиться не о чем. Не о чем беспокоиться жителям западной части, восточной части, центральной части и, самое главное, южной части Города. Про «жителей» Кеша сказал или уже я? Неважно. Я готов был обрадоваться по Кешиной команде. Владимир остановил меня, чуть не придержал за рукав:
— Убить неугодное настоящее — разве не ради этого люди врут? Вы боитесь утонуть?
— Утонуть мне не придётся. Но Океан такой большой…
— Неужели страшно?
— Вы меня поймали. Была не была, пусть топит!
Я потянулся в кресле. Если бы здесь было время, то вышло бы, что мы просидели всю ночь. Но за окном по-прежнему было темно. Чай остывал уже много раз. Мне пора было собираться.
— Будем друзьями? — Владимир протянул руку.
Я легонько ударил его в ладонь — будем.
Этажом ниже, в моей квартире, сидела Анжелка.
— Владлена считает, что ты тоже должен со мной водиться, не против?
— Совсем наоборот. Ты не скучала?
Анжелка никогда не скучала. Она стала у меня частой гостьей. Иногда её забирала Валерия, иногда Владлена (она ни разу с тех пор не явилась в музей, не напомнила мне о спиритическом сеансе и не пыталась меня поцеловать).