Читать онлайн «Иван Болотников»

Черный гривастый конь мчал наездника по лесной дороге. Вершник, надвинув шапку на смоляные брови, помахивал плеткой и зычно гикал:

— Эге-гей, поспешай, Гнедок!.. Эге-гей!

Гулкое отголосье протяжно прокатывалось над бором и затихало, запутавшись в косматых вершинах.

Возле небольшого тихого озерца наездник спешился и напоил коня; распахнув нарядный кафтан, снял шапку, вдохнул полной грудью.

Вершник молод — высокий, плечистый, чернокудрый. Небольшая густая бородка прикрывает сабельный шрам на правой щеке.

Передохнув, наездник легко взмахнул на коня.

— В путь, Гнедок!

Вскоре послышался тихий перезвон бубенцов. Но вот перезвон приблизился и заполонил собой лес. Вершник насторожился: «Никак обоз».

Только успел подумать, как перед самым конем с протяжным стоном рухнула ель, загородив дорогу. Из чащобы выскочила разбойная ватага с кистенями, дубинами, рогатинами и обрушилась на обоз.

Трое метнулись к наезднику — бородатые, свирепые. Вершник взмахнул саблей; один из лихих, вскрикнув, осел наземь, другие отскочили.

А из чащобы — зло и хрипло:

— Стрелу пускай. Уйдет, дьявол!

Гнедок, повалившись на дорогу, заржал тонко и пронзительно. Стрела вонзилась коню в живот. Наездник успел спрыгнуть; с обеих сторон на него надвинулись разбойники.

— Живьем взять!

— Чалому голову смахнул… К атаману его на расправу.

Детина, сурово поблескивая глазами, отчаянно крикнул и бросился на ватажников. Зарубил двоих.

— Арканом, пса!

Аркан намертво захлестнул шею.

— Будя, отгулял сын боярский!

С обозом покончено. Мужики не сопротивлялись, сдались без боя. Дородный купчина, в суконной однорядке, ползал на карачках, ронял слезы в окладистую бороду.

— Помилуйте, православные! Богу за вас буду молиться. Отпустите!

— Кинь бога. Вяжи его, ребята.

— Помилуйте!

— Топор тя помилует, хо-хо!

Атаман пьян. Без кафтана, в шелковой голубой рубахе, развалился на широкой, крытой медвежьей шкурой, лавке. Громадный, глаза дикие, черная бородища до пояса. Приподнялся, взял яндову[1] со стола; красное вино залило широченную волосатую грудь.

Есаул обок; сидит на лавке, качается. Высокий, сухотелый, одноухий, лицо щербатое. Глаза мутные, осоловелые, кубок пляшет в руке.

Медная яндова летит на пол. Атаман, широко раскинув ноги, невнятно бормочет, скрипит зубами и наконец затихает, свесив руку с лавки. Плывет по избе густой переливчатый храп.

«Угомонился. Трое ден во хмелю», — хмыкает есаул.

Скрипнула дверь. В избу ввалился ватажник.

— До атамана мне.

— Сгинь!.. Занемог атаман. Сгинь, Давыдка.

— Фомка днище у бочки высадил. Помирает.

— Опился, дурень… Погодь, погодь. Ключи от погреба у атамана.

— Фомка замок сорвал. Шибко бражничал. Опосля к волчьей клети пошел, решетку поднял.

— Решетку?.. Сучий сын… Сдурел Фомка.

Одноух поднялся с лавки, пошатываясь, вышел из избы. Ватажник шел сзади, бубнил:

— Мясом волка дразнил, а тот из клети вымахнул — и на Фомку. В клочья изодрал, шею прокусил.

— Сучий сын! Нетто всю стаю выпустил?

— Не, цела стая… Вот он, ай как плох.

Фомка лежал на земле, часто дышал. Кровь бурлила из горла. Узнал есаула, слабо шевельнул рукой. Выдавил сипло, из последних сил:

— Помираю, Одноух… Без молитвы. Свечку за меня… Многих я невинных загубил. Помоли…

Судороги побежали по телу, ноги вытянулись. Застыл.

— Преставился… Атаману сказать?

— Не к спеху, Давыдка.

К вечеру разбойный стан заполнился шумом ватажников. Их встречал на крыльце Одноух.

— Велика ли добыча?

— Сто четей[2] хлеба, семь бочонков меду, десять рублев да купчина в придачу, — отвечал разбойник Авдонька.

— Обозников всех привели?

— Никто не убег. Энтот вон шибко буянил, — ткнул пальцем в сторону чернокудрого молодца в цветном кафтане. — Троих саблей посек. Никак, сын боярский.

Глаза Одноуха сузились.

— Разденьте его. Нет ли при нем казны.

Боярского сына освободили от пут, сорвали кафтан и сапоги с серебряными подковами. Обшарили.

— Казны с собой не возит. Куды его, Ермила?

Ермила Одноух сгреб одежду, рукой махнул.

— В яму!

Боярского сына увели, а Ермила продолжал выпытывать:

— Подводы где оставили?

— На просеке.

— Хлеб-то не забыли прикрыть. Чу, дождь собирается.

— Под телеги упрятали. Чать, не впервой.

— Подорожную[3] нашли?

— Нашли, Ермила. За пазухой держал.

— Давай сюда… И деньги, деньги не забудь.

Ватажник с неохотой протянул небольшой кожаный мешочек.

— Сполна отдал? Не утаил, Авдонька?

— Полушка к полушке.

— Чегой-то глаза у тебя бегают. Подь ко мне… Сымай сапог.

Авдонька замялся.

— Не срами перед ватагой, Ермила. Нешто позволю?

— Сымай! А ну, мужики, подсоби.

Подсобили. Одноух вытряхнул из сапога с десяток серебряных монет.

— Сучий сын! Артельну казну воровать?! В яму!

Ватажники навалились на Авдоньку и поволокли за сруб; тот упирался, кричал:

— То мои, Ермила, мои кровные! За что?

— Атаман будет суд вершить. Нишкни!

— Что с купцом и возницами, Ермила? — спросил Давыдка.

— В подклет. Сторожить накрепко.

Яма. Холодно, сыро, сеет дождь на голову. Боярский сын в одном исподнем, босиком, зябко повел плечами. Наверху показался ватажник, ткнул через решетку рогатиной.

— Жив, боярин? Не занемог без пуховиков? Терпи. Багрей те пятки поджарит, хе-хе.

Багрей! На душе боярского сына стало и вовсе смутно: нет ничего хуже угодить в Багрееву ватагу. Собрались в ней люди отчаянные, злодей на злодее. На Москве так и говорили: к Багрею в лапы угодишь — и поминая как звали.

— Слышь, караульный.

Но тот не отозвался: надоело под дождем мокнуть, убрел к избушке.

Багрей проснулся рано. За оконцами чуть брезжил свет, завывал ветер. Возле с присвистом похрапывал есаул. Пнул его ногой.

— Нутро горит, Ермила. Тащи похмелье[4].

Одноух, позевывая, побрел в сени. Вернулся с оловянной миской, поставил на стол.

— Дуй, атаман.

Багрей перекрестил лоб, придвинул к себе миску; шумно закряхтел, затряс бородой.

— Свирепа, у-ух, свирепа!

Полегчало; глаза ожили.

— Сказывай, Ермила.

Одноух замешкался.

— Не томи. Аль вести недобрые?

— Недобрые, атаман. Худо прошел набег, троих ватажников потеряли. Боярский сын лихо повоевал.

— Сатана!.. Сбег?

— На стан привели. В яме сидит.

— Сам казнить буду… Что с обозом? Много ли хлеба взяли?

Одноух рассказал. Доложил и об Авдоньке. Багрей вновь насупился.

— Не впервой ему воровать. Ужо у меня подавится. Подымай, Ермила, ватагу.

— Не рано ли, атаман? Дрыхнет ватага.

— Подымай!

Разбойный стан на большой лесной поляне, охваченной вековым бором. Здесь всего две избы — атаманова в три оконца и просторный сруб с подклетом для ватажников. Чуть поодаль — черная закопченная мыленка, а за ней волчья клеть, забранная толстыми дубовыми решетками.

В ватаге человек сорок; пришли к атамановой избе недовольные, но вслух перечить не смели.

Обозников и купца привели из подклета; поставили перед избой и Авдоньку с боярским сыном.

Одноух вышел на крыльцо, а Багрей придвинулся к оконцу, пригляделся.

«Эх-ма, возницы — людишки мелкие, а купчина в теле. Трясца берет аршинника. Кафтан-то уже успели содрать… А этот, с краю, могутный детинушка. Спокоен, сатана. Он ватажников посек… Погодь, погодь…»

Багрей даже с лавки приподнялся.

«Да это же!.. Удачлив день. Вот и свиделись».

Тихо окликнул Одноуха.

— Дорогого гостенька пымали, Ермила. Подавай личину[5].

— Аль знакомый кто?

— Уж куды знакомый.

Когда Багрей вышел на крыльцо вершить суд и расправу, возницы и купец испуганно перекрестились. Перед ними возвышался дюжий кат[6] в кумачовой рубахе; лицо под маской, волосатые ручищи обнажены до локтей.

Купчина, лязгая зубами, взбежал на крыльцо, обхватил Багрея за ноги, принялся лобзать со слезами.

— Пощади, батюшка!

А из-под личины негромко и ласково:

— Никак, обидели тебя мои ребятушки. Обоз пограбили, деньги отняли. Ой, негоже.

Купчина мел бородой крыльцо.

— Да господь с ними, с деньгами-то. Не велика обида, батюшка, не то терпели. Был бы тебе прибыток, родимый.

— Праведные слова, борода. Прибыток карман не тянет! — гулко захохотал Багрей, а затем ухватил купца за ворот рубахи, поднял на ноги. — Чьих будешь?