Остановившись, он дал мне понять, что дорога привела нас к развилке. Мы были на перекрестке.
И в какой же стороне Бурж?
У кого спросить?
Тут мог помочь, пожалуй, только черт.
А.: И что было дальше?
В.: Что до меня, то я в дьявола верю.
И в самом деле, из чернеющей стены дождя проступили две фигуры. Два существа в капюшонах.
С.: Два черта?
Так как они были верхом на ослах, то скорее напоминали кентавров. Они продвигались вперед, пересекая дорогу, по которой ехал я. И по их невозмутимому виду было понятно, что они знают, куда держат путь.
Я быстро поравнялся с ними и спросил ближнего ко мне, в какой стороне Бурж.
И хотя, конечно, эти путники были самые обыкновенные люди, он не ответил мне и даже не шевельнулся, а так и продолжал сидеть согнувшись и с опущенной на грудь головой, которая отбивала такт дорожной тряске.
В.: Он был мертвый?
А.: Может быть, он спал?
Другой замедлил ход и повернулся ко мне. Я приблизился и спросил, не едут ли они тоже в Бурж. Мне показалось, что он ответил «да», и тогда я попросил разрешения ехать вместе с ними: я опасался разбойников, которые подкарауливают одиноких путников на окраинах городов. Вероятно, мои спутники боялись того же.
Ответа я не получил. Но из-под капюшона на меня с подозрением покосились глаза. Мне нужно было пробудить доверие в этом человеке.
А.: И что вы сделали?
Я сказал: «Ну и погодка же, черт побери!»
Так, а почему вы перестали работать, я вас спрашиваю? Это что такое, скажи-ка: рука или лягушачья лапка?
А.: Извините, учитель.
С.: И правда очень похоже на лягушачью лапку. Разве ты не видишь? Прямо Царевна-лягушка.
В.: А я закончил то, что вы велели сделать, учитель, и, если вам угодно, вы можете дать мне другое задание.
Дай я погляжу.
В.: Кажется, вам не нравится…
Это, должно быть, сосны, стена и дорога, которые ты скопировал с моего рисунка?
А.: Я вижу здесь только какие-то грязные пятна.
С.: Видать, ты не особенно старался. Это вообще трудно назвать живописью…
Хватит, здесь могу судить только я. Сынок, я не понимаю… Я только и делаю, что повторяю вам одно и то же, и мне уже до тошноты надоело говорить это: изображайте то, что́ вы видите и ка́к вы видите. Пока ты делаешь рисунок, это еще на что-то похоже, но когда берешься за краски…
В.: Я пишу так, как вижу.
С.: Более глупого оправдания мне никогда не приходилось слышать.
Сынок, посмотри на эти сосны, дорогу, стену. Ты видишь, какие четкие, уверенные, точные контуры, совсем как настоящие, хотя в природе никто не обводит их углем.
В.: Да, я вижу, но все же чувствую, что не мог бы передать этот пейзаж лучше.
Не говори глупостей, ради бога: у тебя такие же глаза, как у меня, и рука не хуже. Ты халтуришь, оттого что ленишься, а в живописи преуспевает только усердный.
Я сожгу это убожество, это надругательство над искусством.
Вот так. И скажу об этом твоему отцу.
Что такое? Ты плачешь?
Вот, возьми, возьми, вот тебе чистая доска, но только обещай, что впредь будешь стараться и следовать моим советам. К тому дню, когда ты выйдешь за двери этой мастерской, ты должен будешь овладеть этим искусством так, чтобы не позорить мои седины.
В.: Но я учусь живописи всего-навсего для развлечения.
Это меня не интересует. Едем дальше.
С.: Куда едем? Ай, извините меня, учитель, я лишь хотел пошутить.
Итак, мой попутчик выглядел довольно молодо, капюшон скрывал копну длинных волос, из которых торчал большой нос картошкой.
Как фаллос из густых лобковых волос.
Глядя на склоненную голову другого, могло показаться, что он спит, пока его осел неотступно следовал за своим собратом, прокладывавшим путь.
Я сказал своему спутнику…
А.: Тому, у которого нос был похож на член?
…да, я сказал ему, что еду из Орлеана, и добавил, что меня всю дорогу преследует дождь. Это было и так понятно, но я хотел как-нибудь вызвать его на разговор. И это мне удалось, хотя в ответ он пробормотал только одно слово.
Всего одно.
Иностранец? — спросил он.
Конечно, он понял, что я приезжий, по моему акценту, хотя тогда я свободно и быстро говорил по-французски.
Флорентиец, — сказал я и назвал свое имя.
Его имя было Фирмино.
В.: Как у шута.
Трико Фирмино Гийом Парижский.[3]
Я не преминул сказать, что Париж прекраснейший из городов, что я проезжал его две недели назад, был очарован и горюю о том, что был вынужден его покинуть. К тому же этот город — обитель учености.
С.: Хочу съездить туда в следующем году. Говорят, что там красавиц не счесть.
Фирмино пожал плечами, потому что, судя по всему, не разделял моего мнения. В этот момент его товарищ издал глухой звук, вышедший откуда-то из глубин тела.
Это была ужасная отрыжка. Я обернулся.
Фирмино! Кто этот зануда? Что ему надо? — спросил он раздраженным тоном и, снова схватившись за живот, скорчился от боли. Я хорошо помню, как он причитал и сквозь стиснутые зубы поносил Богоматерь.
Не обращайте на него внимания, учитель, — мягко ответил Фирмино. — Потерпите, погоняйте осла, мы уже почти добрались.
А нельзя было найти какой-нибудь город получше этой грязной дыры?
Учитель, за небольшие деньги у нас там будет крыша над головой, очаг и еда.
А.: Кто был этот наставник с отвратительным характером?
В.: Подожди, в свое время ты все узнаешь, как того требует искусство рассказывать истории, не правда ли, учитель?
Когда дорога стала лучше и ослы больше не увязали в грязи, а стали, хотя и редко, цокать по старой брусчатке, я снова осмелился говорить и признался Фирмино в своей безудержной любознательности в отношении природы и характеров. Я сказал, мне очень нравится беседовать, но что я не страдаю любопытством, свойственным женщинам, и не задаю вопросов ни к месту.
Я объяснил, что возвращаюсь в Италию, во Флоренцию, в город, где я живу. Я ездил в Париж, чтобы увидеть его своими глазами, но не только. Я намеревался изучить там новую живописную технику, в которой используются особые краски. Пигменты для них извлекают из самых разнообразных материалов и смешивают со специальным клеем. Его изобрел некий Гамелен, живущий как раз в Париже.
В.: Ответьте по совести, маэстро, сколько техник и теорий живописи вы изучили и опробовали?
А.: В Париже есть хорошие художники? Столь же превосходные, как наши?
С.: И как делается этот клей Гамелена?
Я наполнил им целый вьюк. Его формула держалась в секрете, как и вся алхимия, но я был уверен, что однажды обязательно открою ее. И, сидя у слухового окна на чердаке, где я тогда жил и занимался, я мечтал о том, как напишу с ним такие картины, что мои соученики и даже сам Бенчи[4] и маэстро Андреа,[5] в то время пользовавшиеся большой славой, останутся ни с чем.
Вы знаете, как завистливы и ревнивы наши коллеги, но мне наплевать на это, я иду своей дорогой, и мне не нравится слышать всякую болтовню. Поэтому я и приехал в Милан, в котором не было этого хамства, пока им правил Лудовико.[6]
Я продолжал свои попытки любым способом заинтересовать Фирмино и открыл ему, что я исследую возможность изображать предметы с помощью красок, сделанных из пигментов, которые получены из самих предметов.
Понимаете?
Растереть травинки в пасту, которой потом написать луга, хотя бы на дальнем плане, замешать кашицу из шерстяных волокон, чтобы изобразить ткань, и так далее. Если писать так «натурально», то получится натурально настолько, насколько вообще возможно.
В.: Я бы хотел попробовать.
Не перебивай. Фирмино меня спрашивает: а как быть с мясом?
Даже с мясом можно это проделать, высушить его и просолить, мясо мыши, или кошки, или собаки.
Но мясо животного не может стать человеческим, и всякая мертвая плоть не похожа на живую, и я думаю, что ты спятил, или что ты просто дурак, или что ты смеешься надо мной, — сказал Фирмино. По правде сказать, я придумал эту теорию на ходу.
В.: Но о ней стоит поразмыслить. Мне кажется…
С.: Рисуй-ка лучше как положено, как Господь нам велит.
А.: Расскажите скорее, учитель, использовали ли вы клей Гамелена и действительно ли он творит чудеса?