Александр Соловьёв
Мятежник Хомофара
На краю вселенной погасла звезда. В одно мгновение — словно кто-то её взял и выключил.
— Назад! — крикнул драмин, и дозорные — сущности времени и пространства, охранявшие этот участок, — отступили. С безопасного расстояния они стали наблюдать, как светило покрывается ледяным панцирем. Сущности были потрясены: в последнюю эпоху никому не дозволялось самовольно охлаждать звёзды; на это требовалось согласие Иного Подобия и совета стихий, но ведь любой дурак знает, что Иное Подобие в таких вопросах непреклонен, все попытки поживиться из наружных светил оставлены много эпох назад.
Пытаясь предположить, что произойдёт дальше, пространственные косились на временных. Временные, в свою очередь, силились заглянуть в будущее. Но оно было неясным, как будто кто-то заслонил его.
Внезапно по всей поверхности звезды пробежала сеть трещин. Глыбы льда одна за другой начали проваливаться в глубину, звезда стремительно уменьшалась в размерах, она сжималась до тех пор, пока не превратилась в едва различимую точку.
— Проклятье, — выругался драмин.
Он собрался доложить о происшедшем, но тут его отвлекли тревожные возгласы дозорных: вслед за остывшей звездой гасли другие. На их месте образовывалась пустота, она стремительно смыкалась и засасывала отдаленные созвездия. Выстраиваясь в правильные ряды, скопления, туманности и отдельные тела двинулись в сторону внутренних слоев, медленно, но уверенно набирая скорость, сливаясь в единый поток.
— Они прорвут оболочку! — ахнул кто-то из пространственных.
— Ставьте щит! — заорал драмин.
Дозорные бросились выполнять приказ, и в это мгновенье мир вздрогнул. Поток светил остановился, и звезды рассыпались в новом порядке.
— Эй, Балмар, похоже, у тебя проблемы! — сказал драмин. Расставив дозорных, он назначил одного из временных старшим и нырнул в глубину вселенной, на ходу сочиняя донесение.
Глава 1
Окно открылось со скрипом, и вместе с потоком свежего воздуха в ординаторскую влетела муха. Семеныч поставил на подоконник чашечку кофе, бряцнула ложечка.
— А вот объясните-ка мне, братья молодые коллеги, что такое, по-вашему, есть опыт.
Вадим Расин устало оторвал взгляд от истории болезни. Посмотрев на сутулую спину Семеныча, на торчащую во все стороны серебристую шевелюру аля-Олег-Попов, снова уткнулся в серые листы.
— Вот что, уважаемые братья молодые колеги, — назидательным тоном продолжал Семеныч. — Положим, есть у нас некая способность опознавать среду. Именно опознавать, коллеги, подчеркиваю: не познавать, а о-познавать. И что же она собой представляет, эта загадочная способность? Задумывались ли вы когда-нибудь? — Старик шумно отпил из чашечки, почмокал языком и, выдержав многозначительную паузу, заключил: — Вот это, коллеги, и есть наш с вами драгоценный опыт.
Фраза зависла в тишине ординаторской. Понять, что имел в виду Семеныч, не представлялось возможным, да и смысла не имело, потому Расин вновь заскрипел ручкой. Послышалось мерное постукивание: это Серега-интерн, молодой рыжеволосый детина, перебирал в руке можжевеловые четки.
Семеныч снова отпил.
— Интуиция, возразите вы… — В его голосе прозвучал укор. — Ощущения, так сказать… Э-хе-хех! Пройдет этак лет десять-пятнадцать, и вам, братья молодые коллеги, покажется, что все вокруг переменилось. Станете вы по-другому думать. Даже не сомневайтесь. А вот почему так происходит? Да потому что опыт приобрели. Опыт.
Семеныч достал сигарету, закурил, хотел ещё что-то сказать, но вдруг закашлялся. Пока старик боролся с приступом, Расин сосредоточенно писал.
«Anamnesis vitae».
Кончик чернильной ручки на мгновение стал прозрачным, затем исчез вовсе.
Черт, подумал Расин и решил, что не мешало бы и себе кофе сварить, но тут же остановил себя: удовольствия потом, осталось всего-то две «истории». Ну-ка, зажмурь глаза, встряхни головой. Вот так. Будто бы все в порядке.
Наконец, кашель стих. Взяв чашечку в руку, пожилой хирург прошелся по ординаторской, остановился у другого окна, склонился над подоконником. Прошло минут пять-шесть.
— Вот так, век живи — век учись, — тяжко вздохнул Семеныч. — Положим, коллеги, сейчас вам и кажется, что вы кое-что в жизни соображаете. Будто, просто так, глядя вокруг, открываете в вещах смысл. Э-хе-хе-хе-хех, был и я когда-то таким. Но нет, друзья, на самом деле все намного сложнее. Не так-то просто до сути докопаться.
Расин перевернул страницу, медленно поднял голову.
Серега-интерн полулежал в кресле, терзая истертые четки. Поймав взгляд Расина, он криво усмехнулся.
Было около десяти утра. Шеф с Фирманом помылись на резекцию желудка. Обход больных уже закончилился, однако впереди Расина ждала куча дел. Сперва с бумагами закончить. Вот только чем больше Семеныч в роль Сократа входит, тем с мыслями труднее собраться. Надо бы поспешить, вызов в психиатрию никто не отменял. Расин посмотрел на часы. Без пяти. Машина вот-вот прибудет.
Сидеть в собственном кабинете нестерпимо: в последнее время, когда и без того изо дня в день по всякому пустяку колбасит, в кабинете находят непонятные приступы — внутри все холодеет, сжимается: не то клаустрофобия, не то депрессняк. Надо бы, конечно, разобраться во всех этих наваждениях, но все как-то времени нет к делу этому приступить, вот и приходится монологи Семеныча выслушивать, которого за глаза называют Портным (главная обязанность старика — грыжи латать; надо, однако, заметить, здесь в умении и скорости ему не откажешь).
Ладно. Сейчас «истории» допишем, на вызов съездим, затем ещё разок глянем на вчерашних прооперированных, а потом Семеныча на комп сориентируем, и, пока он пасьянс будет раскладывать, можно будет скоротать время за справочником синдромов.
«Status communis», — размашисто нацарапал Расин и поставил жирное двоеточие.
— Выходит, вы, батенька, сенсуалист, — вновь заскрипел голос Портного. — Известно вам такое словечко?
«…язык влажный, нормальной окраски…» На этот раз кончик пера замерцал, как огонек, сделался расплывчатым. Ну, вот опять… Черт… Месяца три назад ерунда эта началась. Особенно после дежурств упорно проявляется. Может, стоит повторить курс неуробекса? Эх, скорей бы уж отпуск. И спортом бы заняться, а то вон как разжирел…
— Да-да, уважаемый, вы самый что ни на есть сенсуалист, — продолжал Портной откуда-то издалека. — То бишь, предпочитаете опираться на собственные ощущения.
(…дыхание везикулярное. Сердечные тоны ясные, ритмичные…)