11 июня 1956 г.
282, Clay St.
Monterey, Calif<ornia>
Многоуважаемый Марк Вениаминович!
Прочитал В<аше> письмо в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[12] и, не дожидаясь ответа на мое к Вам (которого, возможно, и не будет), пишу еще раз. Мне немного странно, что когда я писал более или менее прилично, мало кто замечал, когда я написал свою лучшую поэму[13] несколько лет тому назад, хоть бы одна душа отозвалась, а вот когда я написал скверное и случайное — становлюсь «знаменитостью» и великие мира сего почитают меня своими негативными отзывами. Вашему письму в редакцию я несравненно больше рад, чем критике Адамовича (которого, кстати, раздражает не моя выходка против Кусковой, а мои возражения на его книгу, довольно почтительные с моей стороны, как мне кажется). В В<ашем> письме есть ирония («Заратустра»), правильно сказано о «незрелости» (только не возрастной, у меня в письме к Вам было сказано точнее: духовной). «Эстетского безразличия» у меня, однако, нет — это тот ложный образ, который Вы себе составили в посещение Монтерея (тогда ведь в моем присутствии даже на Полторацкого[14], человека по взглядам совершенно противоположного Вам, Вы смотрели как на союзника, желая «единого фронта» против меня, а у меня всего только была задиристость, без которой, ей-Богу, было бы скучно жить). У меня только ценности несколько иные. К В<ашим> ценностям я, возможно, приду; беда, что Вы, по-видимому, моих никогда не примете (даже тех, которые несомненны).
Во всяком случае, после рецензии Адамовича я не могу побороть неприятного чувства к нему (там есть очень нехорошие вещи, если разобраться), а к Вам человечески отношусь очень хорошо. Как Вы ко мне, не знаю, но если плохо, то, право, напрасно.
Кстати, забыл упомянуть в прошлом письме, что «знатоком литературы» я все же остался (хотя себя таковым не считаю, просто очень люблю литературу). Что Демьян писал о Кусковой, не знаю (я Демьяна почти не читал), а Маяковский писал о ней в поэме «Хорошо!» (вот приду домой, добавлю номер главки, сейчас пишу на службе). Вижу, что Демьяна Вы знаете хорошо, а большие вещи Маяковского до конца не читали, а ведь Демьян не поэт, тогда как Маяковский — немаленький, как к нему ни относиться. Боюсь, что «модернистичная» форма мешает дочитывать Маяковского. Ну вот, опять задирать стал. Ну что мне с собой делать? Простите, ради Бога.
Письма в редакцию с поправками по поводу Маяковского писать не стану.
Очень хорошо к Вам относящийся
В. Марков
P. S. В «Хорошо» Маяковского найдите главку четвертую, начинающуюся словами «Петербургские окна. Синё и темно». Там не только Кускова, но и Милюков. Довольно безвкусная пародия на «Евгения Онегина» (как видите, я Маяковского далеко не безоговорочно принимаю).
6. М.В. Вишняк — В.Ф. Маркову
13. VI.56
Многоуважаемый Владимир Федорович!
Получил Ваше милое письмо от 8 июня, — мой приятель, которому я письмо прочел, назвал его и умным. Не уверен, что Вы написали бы подобное письмо после ознакомления с напечатанным мною в «Нов<ом> р<усском> слове» 10 июня.
Не ведая Вашей реакции на мою публичную реплику, скажу следующее.
Конечно, признание Вами самим «скверным» того, что Вы написали в «Опытах», в значительной степени ослабляет или даже отменяет мой пыл и возмущение. («Повинной головы и меч не сечет», — не то что слово.) Но то, что Вы написали мне в частном письме, остается совершенно неизвестным читателям «Опытов» и «Нов<ого> р<усского> слова».
Я поэтому рекомендовал бы, если Вы на самом деле «сами с собой» сожалеете о появлении в печати Вашей «скверной вещи», — довести <это> так или иначе до сведения не «общественности», которую Вы презираете, а общественного мнения, которого Вы не можете отрицать, потому что и мнение литературной братии, поэтов и критиков, с которыми Вы связаны, есть часть общественного мнения. Вы или редактор «Опытов» может написать еще одну «Заметку на полях» с объяснением «инцидента».
Теперь существо.
Я допускаю, что Вы, подобно другим, держитесь того мнения, что я «обиделся» за Чернышевского. Это верно лишь в небольшой мере или с оговоркой, поскольку Ч<ернышевский> герой не моего духовного романа. Гораздо сильнее я «обиделся» за русскую общественность, за русскую культуру, на которую так напирает Иваск и другие сотрудники «Опытов», и — немножко неловко за громкое слово, — за Россию!..
Вдумайтесь, что получается.
Не кто иной, как Бунин, — сам Бунин — учинил вселенскую смазь всем русским символистам, акмеистам, имажинистам и прочим, включая Белого и Блока[15]. Теперь «незамеченное поколение», — которое я как-то назвал меченым поколением, — берет реванш и такую же смазь всеобщую учиняет реалистам и «позитивистам», от Чернышевского чрез Герцена до Овсянникова-Куликовского[16] и Милюкова. С кем же — или при чем — в таком случае останется русская культура?..
Пусть Варшавский прав и Милюков в новейшем издании прибавил о русской литературе многое объективно неприемлемое[17]. Но тот же Милюков в те же годы парижской эмиграции написал «Живого Пушкина»[18], которого «сам» Ходасевич, к своему огорчению, признал отличной книжкой. Ходасевич точил зуб против Милюкова — и лично, как бывший сотрудник газеты Милюкова[19], и идейно: он предвкушал, как расправится с ним, «тоже пушкинистом» (позитивистом, политиком и проч.). Я слышал сам от Ходасевича: — Увы (!), хорошая книга!.. Ничего не скажешь!..
Знаете ли Вы отзывы о Чернышевском людей не моего лагеря: Достоевского? Лескова? Страхова? Розанова?.. Если не знаете или позабыли, возьмите 27-ю книгу «Нов<ого> журнала» и на стр. 297 и след<ующих> в моей статье «Корни большевизма» найдете цитаты, которые мне лень выписать.
Знаю, что Розанов говорил о Чернышевском и в другом плане[20], — в том самом, который «художественно» развил Набоков, вызвав Ваши восторги и восклицание «роскошь». Но с каких это пор физиологические отправления стали определяющим моментом в русской литературе?
Помню наш с Вами разговор и спор. Ваша «философия» вкратце сводится к тому, что политика, общественность, — зыбки, непрочны и никчемны. То ли дело художественные произведения, они будто бы вечны. Помнится, я тогда же доказывал, что формула Достоевского «красота спасет мир»[21] оказалась не более плодотворной, чем все формулы общественников и других. И сейчас предлагаю Вам мир на почетных условиях. Предлагаю Вам признать, что этика не менее ценна, чем эстетика, и если мир «спасется», ему не спастись без определенной этики личной и коллективной.
Мне всегда казалось, что для эмигранта (не простого беженца), на личном опыте познавшего, к чему может привести плохая политика или дурная общественность, паки и паки обязательны поиски хорошей или лучшей политики и общественности, а никак не отрицание и заушение ее и бегство от нее.
Это все, что мне хотелось Вам сказать.
С пожеланием всего доброго
М. Вишняк
Предыдущее было написано, но не было отправлено, как пришло от Вас второе письмо, от 11 июня, уже по прочтении моего письма в «Нов<ом> р<усском> слове».
Я приятно поражен, что оно не встретило с Вашей стороны бурной реакции.
По существу оно не меняет сказанного выше, разве только что я никак не понял и не почувствовал, что Вы, нападая в разговоре со мной на политику и политиков, — «озоровали» или только поддразнивали меня.
Еще раз всего доброго!
Да, говорил ли я Вам, что Вен. Марков, А. Марков был моим псевдонимом в России и за границей. Но Ваши темы и подход — не мои, и нас не смешает «будущий историк».
7. В.Ф. Марков — М.В. Вишняку
22 июня 1956 г.
Многоуважаемый Марк Вениаминович!
Шум от моей «оплеухи» доходит до Монтерея. Вот уж не думал не гадал, что получу такую «известность». Не один из моих коллег хвалил меня (не читав «Опытов») только за то, что я оказался Вашим противником (вернее, Вы моим), и теперь, очевидно, «правые», которые меня терпеть не могли за мою защиту Хлебникова и Маяковского («левых»!), могут сделать меня своим героем — как же, выступил против Чернышевского, Кусковой и навлек на себя гнев Вишняка. Другие, наоборот, подходили и шептали: «Ну, теперь Вы пропали, Вишняк — человек с большим влиянием». В общем, ну их к черту! Вы все же преувеличили все это. Вот и Глеб Петрович, прочитав наконец «Опыты», пишет: «грех не так велик». Это ж подлинная заметка на полях, не придуманная, потому и заостренная, потому и бездоказательная. Слава Богу, что люди еще читают книги с заметками на полях, волнуются и преувеличивают.
Несмотря на Ваш вызов, ответа Вам писать не буду (публичного). Не думаю, что Вы истолкуете это превратно. Мне ответ Вам был бы даже выгоден, т. к. я в нем оправдался бы перед «общественностью» в вопросе с Маяковским и Демьяном и восстановил бы свое «доброе имя», «посрамив» Вас. Но я не люблю писать письма в редакцию. Дело не в том, что я презираю общественное мнение, а я его не чувствую, я вне «литературы», т. е. всех этих обсуждений, выступлений. Это не ницшеанство, не башня из слоновой кости. Я просто сторонник выводов и суда наедине со своей совестью, а не публичных покаяний или инвектив. Вот этими заметками попал в «литературу» и не рад теперь. Не знаю, удалось ли мне ясно донести мысль или я только утвердил Вас в мнении обо мне как об «эстете» (между прочим, считаю «эстетов» — парикмахерами).